Михаил Воронецкий - Новолунье

— Ты на нас сердца не держи, мы с тобой последний шкалик разделить готовы, но сам понимаешь, должон...

— Она хозяйка, как ей перечить станешь?! Ты уж, паря, иди от греха подальше.

Дядя Митрий слушал их, глядя в лицо то одному, то другому, и тени мучительных раздумий ходили по его сухощавому, как у моего отца, лицу: ему и жалко было себя, терпящего незаслуженные унижения, и в то же время страшно не хотелось прерывать общение.

Последнее взяло верх, он метнулся в избу, схватил мать мою за плечи, спросил разом осевшим от волнения и обиды голосом:

— Это правда, Ивановна, что ты меня гонишь?

Мать, сметав ладонью муку с краев сельницы на столешницу, отвечала так спокойно, как только одна она во всей деревне могла ответить на такой вопрос:

— А почему это может быть неправда? Разве первый раз тебя гоню?

Дядя Митрий хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой, и этот жест, полный глубочайшего отчаянья, кинул меня к матери.

— За что? — крикнул я, почти задыхаясь.

— Что за что?

— За что ты дядю Митрия гонишь?

— За отца твоего.

Дядя Митрий остановился у порога, спросил:

— А я-то при чем, что вы с Ганькой живете как кошка с собакой?

— При том, что ты его брат...

Не помню теперь, что кричал я матери. Меня трясло как в лихорадке, и пришел я в себя уже на берегу в добрых крепких руках дяди Митрия.

— Ты, Минька, на мать не серчай, — говорил дядя Митрий, — ты ее не осуждай, потому что ты мал и не можешь понимать всех сложностей жизни.

И после этого дядя не вознегодовал на мою мать.

Всякий раз, когда у него дома затевалась гулянка, он встречал мать где-нибудь на улице и настойчиво звал в гости. Но она оставалась непреклонной.

Потом, когда он погиб на воине, такие же отношения сохранила мать моя с его женой. Но на мою дружбу с детьми дяди Митрия уже не обращала внимания. У каждого поколения — своя особенная жизнь!

Вся жизнь нашей деревни была связана с Енисеем. По Енисею мои земляки уплывали на заработки, в гости к родственникам, на свадьбы, по Енисею привозили зимой из соседних деревень и сел (больше все из Жинаева, из Шушенского) невест, по Енисею уплывали на войну...

А вот с войны жители нашей деревни возвращались не водой, а степью — приходили пешком из Абакана (это около сотни километров), куда была проведена железнодорожная ветка от Ачинска.

Великолепное это зрелище — возвращение солдата с войны домой! По счастливой случайности, я первый в деревне увидел своего отца, года три как «пропавшего без вести». Наш класс ходил в тот день собирать колоски.

В шоболовской школе к тому времени из нашей деревни учился только я (остальные ребятишки давненько пристроились «на постоянную работу» — кто помощником конюха, кто младшим чабаном, а некоторые даже в бакенщиках оказались). Закончив сбор колосков, я по гребню увала медленно направился к своей деревне.

Слева высоко в небо уходила Койбальская степь, как и все хакасские степи, складывающаяся из бесконечных, белесых от ковыля, увалов, поднимающихся друг над другом.

В тот далекий день, наломав спину бесчисленными поклонами колоскам, я оглядывал окрестности рассеянно и не сразу заметил приближающегося человека. А человек в степи далеко виден, и в любом случае он не может остаться незамеченным: обязательно его одинокая фигура вызовет размышления — кто, как, почему, зачем идет человек по степи? Человек, идущий по Койбальской степи, — это уже диковинка. Это не просто человек, это мужественный человек, потому что на такую прогулку редко кто отважится. По степи даже в телеге мало кто ездит. По степи ездят верхом и мужики, и бабы, и дети. А тут мужик идет по степи.

Интересно — откуда же он идет? Пожалуй, из Абакана.

Между нашей деревней и Абаканом нет ни одного крупного поселка, только улусы да деревни, жители которых без великой нужды не ходят за десятки километров от своих селений.

Я невольно ускорил шаг. Неосознанное томительное предчувствие взволновало меня. Усталости как не бывало. Я еще боялся себе признаться, что этот человек имеет ко мне самое непосредственное отношение.

Но вот уже что-то до нытья в сердце знакомое мелькнуло в походке степного человека, во взмахах рук... И я побежал по степи навстречу идущему. Бежал, почти задыхаясь — то ли от волнения, то ли от бессилия, — и наконец упал грудью на высокую каменную плиту у подножья кургана и, хватая ртом родниковой свежести осенний воздух, краем глаза увидел, что идущий человек ускоряет шаги, а вот и совсем уже бежит ко мне. Я закрыл глаза и то ли сказал тихо, то ли просто выдохнул:

— Папка!

И тут же услышал, как подхвативший меня человек говорит торопливо, срывающимся хриплым голосом:

— Гаврилыч... Гаврилыч...

А я, вместо того чтобы что-то отвечать, удивленно подумал: с чего это отец называет меня по отчеству, как никто и никогда еще не называл? Неужели я так вырос, что показался отцу совсем взрослым?

Потом мы долго и очень медленно шли в деревню, к деду и к матери. И я опять удивлялся: какой отец стал смелый за войну, что спокойно идет к нам домой и, видать, совсем не боится встретить там мою мать.

Наверно, это потому, думал я, что отца, с первых дней войны «пропавшего без вести», все в деревне давно считали погибшим, а человеку, побывавшему на том свете, в жизни бояться некого и нечего.

И мать встретила отца так, как будто они и не расходились перед войной. Не причитала, правда, от радости, как другие, не висела на шее, а нажарила рыбы и кипяточком заварила смородиновый лист вместо чая.

Вскоре отца вызвали в райком, откуда он уехал в село Летник принимать колхоз.

Обезлюдевшие во время воины деревни нашего берега вдруг взбудоражились мужскими голосами — хриплыми, простуженными, осипшими... Чувствовалось, что это новое мужское население вдосталь надышалось морозным воздухом, сверх охоты накупалось в ледяных горных реках, по гроб жизни намерзлось у таежных костров.

Из горной тайги Западных Саян пришли эти люди на степной берег великой азиатской реки, их появление отравило наше степенно-унылое житье бесшабашными разгулами и отчаянной беззаботностью людей, привыкших жить одним днем.

Мужичкам-старожилам все это было не по нутру, хотя они и молчали. Зато женщин появление таежников обрадовало. Бегали из избы в избу весело, лица оживлялись смущенными улыбками. А мужики-таежники делали вид, что не замечают этой бестолково-возбужденной суетливости бабьей. Неторопливо снимали с крутых скул щетину, подолгу причесывали волосы, подолгу курили у раскрытых на закат окон, подолгу стояли перед сном на берегу, негромко переговариваясь с товарищами...

Всем своим поведением они показывали местному люду, что цену себе знают, что появились здесь не на день и не на неделю и потому спешить им нет нужды, а прежде всего они намерены основательно осмотреться, обжиться и уж потом решать все прочие вопросы.