Михаил Воронецкий - Новолунье

— Ну и что, что поплыл? — грубовато ответил я деду, хотя мне хотелось плакать и скулить по-щеняцьи. — Как поплыл, так и назад приплывет.

Дед мой высокий, под два метра, что довольно редкостно среди низкорослых хакасов, даже не удостоил меня взглядом, а просто обронил со вздохом:

— Это как сказать, Минька, как сказать.

— Твоя правда, дядя Ваня, — подхватил Тимофей Михальченко, скручивая «козью ножку». Пальцы у него длинные с коричневыми ногтями, и сам он длинный, еще выше моего деда, худой, босой, в старых галифе, холщовая рубаха подпоясана офицерским ремнем с двумя портупеями; на голове лихо заломлена старая мерлушковая папаха с вытертым малиновым верхом. Но предмет гордости Михальченко — усы, желтые, обкуренные, по-чапаевски закрученные. Главным образом за усы его вот уже сколько лет зовут в деревне Чапаем.

Тимофей — знаменитый в наших местах партизан гражданской войны. С первых дней нынешней войны ходил с моим отцом в райвоенкомат проситься добровольцем на фронт. Отказали: годы вышли.

— Твоя правда, дядя Ваня, — повторил он, — с энтой-то войны, думается мне, не все возвернутся.

— Что, перепугался, Чапай? — улыбнулся Лазарь Кривошеев, огненно-рыжий болезненный мужик. Лазарь воевал в первую мировую, был отравлен газами. И с тех пор постоянно болел.

— А ты что, не испугался? — огрызнулся Тимофей.

— Мне неча пугаться, я и без войны скоро помру, газы всю нутренность съели.

— Ну и помирай себе на здоровье, — сказал Тимофей.

— Нет, вы как хотите, мужики, а я буду писать, — вдруг ни с того ни с сего сказал глядевший в землю меж широко расставленных колен толстый Перфил Побегаев, с лысой головой и с широкой курчавой бородой. — Вы как знаете, а я буду писать…

— Куда писать? — спросил мой дед.

— Найду куда, — ответствовал Перфил. — Кошара не покрыта, кизяк не режут, а тут скоро сенокос, а там страда — не до того будет. Как зимовать мне с отарой? Нет, я их выведу на чистую воду! — вскинулся Перфил и побежал по деревне, размахивая руками и выкрикивая на ходу: — Я им покажу!

Старики молча смотрели вслед Перфилу, явно не одобряя его пристрастия к писанию жалоб.

— Минька! — окликнул меня Николай Катюбеев.

— Че тебе? — с неприязнью поглядел я в его узкое коричневое лицо. Глаза-щелки у Катюбеева совсем сомкнулись, длинная черная борода вздрагивает — не разберешь, смеется он или икает.

— Ты об отце не горюй. Одевай штаны с отводами (так он называет галифе) и собирайся нонче в Шоболовку. Туда клоун приехал, потешать будет.

Для меня эта новость уже не новость, я слышал, что в Шоболовку приехал негритянский артист, который будет ходить на сцене босиком по битому стеклу.

— Не клоун, а негра, черт безграмотный, — откликнулся из большого бараньего тулупа дряхлеющий Игнат Шапченов.

— А не все равно, — неуверенно проговорил Катюбеев.

— Сравнил!

Мне спор стариков совсем не интересен. Я ухожу в избу. Я думаю об отце. Почему он не дождался меня? Конечно, из-за матери. Они недавно разошлись, и отец не хотел с ней встречаться.

Я решил заняться рыбалкой. Насек прутьев, вбил у забора невысокий кол и принялся плести корчажку.

Корчажку я плел целый день. Колька Тебеньков, соседский парнишка, сидел тут же у забора, в тени. В мою работу не вмешивался. Боялся, как бы я не исключил его из своей артели. А рыбачить мы решили пока вдвоем, а там видно будет. Рыбу, конечно, продавать. Не здесь, а в Шоболовке. Там она, говорят, всегда дороже. Здесь рыбу-то и брать некому. Разве что тетка Степанида иной раз купит. Она рыбалкой не занималась. Так опять же, рассудили мы, с тетки Степаниды брать деньги неудобно. Она нас всегда чем-нибудь угощает, лучше в Шоболовке торговать. Там хоть деревня и большая, а рыбалкой баловаться не заведено. Все конторские за рыбой к моему деду ездят.

Дед вечерком вышел посмотреть на мою работу, ничего не сказал, взял в сенях кинжал и поплыл на остров.

— Это он за прутом, старый черт, — выругался Колька. — Позавидовал внуку. Наплетет завтра корчаг и будет их сам ставить. А мы без лодки как без рук. С берега нам не поставить. Бабы и то до пояса забредают. Мне там с головой будет.

Под яром скрипнула уключина. В ограду вошел дед. Под мышкой он нес охапку прутьев. Кинул под забор, в холодок, сказал:

— Как раз на две корчаги. Хватит вам по одной?

Мы поднялись с земли. Дед нас озадачил. Мы молча глядели на него, а он уже командовал:

— С утра бежать вам на косу. Долгачи искать. На грузила.

— У нас шестерни есть, — сказал Колька, — надежней. Долгач сорваться может, тогда лови корчажки.

Дед посмотрел на Кольку, потом на меня, сказал:

— Дурачье вы, дурачье и есть. Шестерни небось с косилок поснимали. Дегтем всю протоку изгадите. Рыба поумней вас, поди, разберется, где деготь, где привада.

За Кольку вступился я:

— А почему тетка Физа каждый вечер полведра пескарей таскает? Мы ей тоже шестерни принесли.

— А ты Физку понюхай, когда с работы придет. За день так наскипидарится, что после нее деготь деколоном …

Дед сдержал слово. На день оставил в покое свои короба, которые плел для тарантасов. Сплел нам две корчажки. Даже грузила с поплавками сам навесил.

К вечеру поплыли мы за остров — ставить корчажки. Первую — ничего, поставили благополучно. А со второй Колька замешкался, течением ее развернуло. Колька попробовал было повернуть корчажку в воде, да не смог, махнул рукой, сказал:

— Черт с ней!

Я, сидевший на носу возле самодельного якоря, вскочил и с веслом бросился на Кольку:

Я тебе начертыкаю по башке! Ты черта к себе на печку принимай, а здесь он всю рыбу распугает!

Колька попытался погасить чуть было не вспыхнувшую ссору:

— Ничего. Надо только корчажку правильно поставить. А болтовню заговорить можно.

— А ты умеешь?

— А чего тут уметь. Сказать десять раз «ловись, рыбка, большая и маленькая» да сорок раз плюнуть через правое плечо.

— Ладно, — успокоился я,— давай садись за меня на весла, а я корчажку поставлю.

Колька отдал поплавок, а сам пересел к веслам. Ему было явно не по себе. Он попросил:

— Может, так оставим? Все равно что-нибудь да попадется...

— Попадется! — передразнил я его. — Конечно, если и среди ельцов такой дурак, как ты, найдется.

Колька обиделся.

В это время, креня лодку, я потянул за поплавок и только хотел схватить корчажку в охапку... вдруг веревка, державшая поплавок, оборвалась. Я раскинул руки и спиной свалился в воду. Новая фуражка отлетела на волну.

Вынырнув, я закричал на Кольку:

— Не дергай якорь, дурак! Отнесет лодку, тогда корчажку днем с огнем не найдешь! — и кинулся догонять фуражку.

Через полчаса все было сделано. Поплавок привязан, корчажка поставлена.

Причалили к острову.