Ибрагим Рахим - Судьба

Солнце открывалось, и жаворонок пел громче.

Только сердце Хиёла тяжелело. И он чувствовал эту тяжесть, словно вместо сердца подвесили камень. Он по-прежнему одинок и несчастен, сирота. Может быть, в жизни не бывает мгновений труднее тех, когда осознаешь это.

Хиёл стоял, уставившись на солнце. Как вкопанный. Глаза его припухли от песка и ветра, песчаные нашлепки лежали на лице и шее, как наросты на коре дерева, руки бессильно висели. Чем громче пел жаворонок, тем сиротливей становилось Хиёлу. Что-то спирало дыхание, но слез не было.

И он вспомнил: «Душа плакала, а глаза были сухими». Что это? Кто это сказал? Кажется, Навои. Как же мало ты знаешь, Хиёл! Но никогда ему не казалось, что это сказано о нем. Лишь сейчас он понял, что поэты говорят о себе, как о других людях, и для людей.

Солнце подкатывалось все ближе.

Сил не было, и Хиёл опустился на корточки, как в клетке, потому что не знал, куда идти. Где Бухара? Где Газабад? Где старые друзья? Где новые?

Поблизости послышался шорох. Муравьи, протоптав дорогу, беспрестанно бегали взад-вперед двумя колеями, как по рельсам. Никто не сходил с пути, словно боясь потерпеть крушение. А он сошел…

Забегали мыши и суслики. Короткий буран увеличил их хлопоты, разрушил норы, где копилось зерно, запасы растаскивали муравьи. Да, у них было много забот, но не больше, чем у Хиёла.

«Некому даже слова сказать о беде моей…»

Хиёл побрел куда глаза глядят. Голова его была опущена. Ноги застревали в песке, цепляясь об открывшиеся корни янтака. Ему казалось, что так он шагал давно, но, оглянувшись, он обнаружил, что недалеко ушел от холма. А может быть, он, как лошадь маслобойщика, вертелся вокруг да около? А мысли его все бегали, как суслики и муравьи…

«И нет беды тяжелей, чем жить в беде без людей…»

Нет, кто-то же должен прийти ему на помощь! Хиёл невольно сел, сам не зная зачем… Неужели весь мир вокруг него пуст? Он с тоской посмотрел на небо…

Здесь его и нашел чабан, крикнувший:

— Вах!

Когда Хиёл открыл глаза, он увидел, как мимо него текла овечья река.

Старый чабан, с бородой, как у козла, дал ему воды и мяса. И показал, где Газабад. Теперь у него было продовольствия на день пути, и он думал, что сумеет обойти Газабад стороной. Чабан посоветовал двигаться ночью. Во-первых, не так жарко, во-вторых — не собьешься. Ночью будут видны огни Газабада.

Пока они беседовали на кошме, овцы стояли, сбившись в кучу по древней привычке, чтобы не растеряться. Овцы вообще очень дружные животные. И казалось, что на холмах выросли неподвижные черные и белые растения из овечьей шерсти. Иногда отару обегали большие казахские овчарки, на всякий случай, как бы кто не напал на беззащитных овец, как бы какая дурашка не отлучилась, пока чабан занят.

Удивительные крылья у слухов!

Чабан рассказал Хиёлу, как загорелся газ и какие бесстрашные люди его потушили, катастрофа в его рассказе становилась подвигом. Побыл бы он там! Но он сам только издалека видел высокое пламя… А Хиёл сказал ему, что оставил поломавшуюся машину с товарищем и должен сегодня же дойти до Газабада за помощью.

Машины чабан не видел, но две лепешки, воды и мяса дал.

— А у товарища есть мясо?

— Да, я все оставил ему.

Уж если начнешь врать — не выпутаешься.

— Ну, желаю тебе быть таким же храбрым, как те, кто тушил пожар!

И чабан погнал овец дальше.

Хиёл сидел, сжав ладонями виски, ждал ночи, ждал огней Газабада.

Черный чачван ночи быстро покрывал землю. И так же быстро зажглись земные звезды Газабада. Он смотрел и смотрел на них.

— Газабад, Газабад! — шептали его губы.

Теперь не ноги волокли его, а сам он управлял ногами. Он шел быстро, и все же звезды мерцали так же далеко, словно Газабад убегал от него.

Неожиданно две зеленые искры возникли перед ним, рядом, словно это звездочки упали с неба. Хиёл шагнул прямо на них, искры метнулись в сторону, и тут же по его спине прошла судорога. Он догадался: волк! Ну что же, значит, пустыня решила по-своему рассчитаться с ним за его трусость.

«Трус? — спросил себя Хиёл. — Трус и лжец, — сказал он себе. — Обманул старого чабана… Так тебе и надо!»

Теперь он не мог не бороться. Он нащупал на поясе длинный нож, который ему купила тетя Джаннатхон, когда он поехал в пустыню. Этим ножом на вышке открывали консервы; никто не знал, для чего он пригодится…

Хиёл невольно вздохнул, а волчьи глаза перед ним стали меркнуть. Он тихонечко, не дыша присел, но они появились с другой стороны. И стали приближаться. Тогда он, чтобы придать себе смелости, шагнул навстречу, и волчьи глаза опять отпрянули от него. Он пошел за ними, а они, то мерцая, то совсем угасая, вели его в глубь пустыни…

Вероятно, это была волчица, мать, она уводила человека от логова.

В начале июля над песками промелькнуло несколько волчьих дней. Вокруг солнца собрались облачка, оно отшвыривало их гневными лучами, словно стреляло по облакам из лука, но облака настойчиво накидывали на плечи светила каракулевый мех. Ближайшие курчавины таяли, словно на огне. Лучи, пронзая каракуль, испепеляли его, а самые дальние края чеканили, как серебро. Облака сдались. Они уронили на пески несколько капель и стали рассыпаться.

Тогда Пулат, поглядывая вдаль хищными глазами, сказал:

— Волчица родила!

— Как это волчица, какая волчица? — спросила Рая.

Пришлось рассказать Пулату о том, что знал с детства, прошедшего в пустыне в юрте.

Четыре капли в ясный день для человека — ни зерно, ни солома. А волчица ждет их не дождется. Она не хочет, чтобы ее волчата горели на солнце или мерзли на холоде. Вот она и приноравливается к этим дням… Бюро погоды не обманывает ее своими прогнозами, как людей. Она сама себе астроном и звездочет, самый остроглазый… Волк боится и света, ненавидит солнце, поэтому он живет только ночью, и дай ему волю, запечатал бы тучами все небо.

— Вот придут волчьи дни, отыщем логово, — пообещал Пулат. — Принесем волчат.

— Волк тебя скорее учует, — испугалась Рая. — Он слышит запах человека за три километра.

— А я слышу запах волка за пять километров. Посмотри, какие у меня широкие ноздри! — засмеялся Пулат. — Пойдешь со мной, Куддус? Мы натремся полынью…

— Пойду.

Они сейчас далеко — и Пулат, и Куддус там, на вышке, над поверженным фонтаном, а он, Хиёл, здесь, наедине с волком. Если бы ему удалось убить волка и принести туда, они бы его простили. Они бы увидели, что он не трус… А может, это совсем не волк?

Хиёл порылся в карманах. Сигареты были давно выкурены, но спички остались. Он наклонился, пошарил по земле, надергал несколько колючек янтака, и когда искры звериных глаз приблизились к нему, превратившись в фары, он поджег сухой янтак и бросил вперед. И сейчас же повисла в воздухе длинная и сильная тень, отлетев в сторону. Да, это была волчица. Или волк.