Ибрагим Рахим - Судьба

Из сияющей земной дыры било стонущее синее, голубеющее в вышине сверканье газа. Вышина остывала, и там газ трепетал и струился сквозящим на солнце клочком веселого неба. А на землю садилась копоть. Шевелился утренний ветер, относя желтоватые клубы песка и дыма, они все дальше отползали от жуткого места, как бы спасаясь бегством. И стало видно, как потрескалась вокруг земля и как она оплавилась, словно в ровно расчерченных квадратиках отлили и обожгли кирпичи…

Шесть дней и ночей гудел газ, шесть дней и ночей люди стояли на вахте, готовые к новой вспышке, а бур уходил по косой линии в землю, подбираясь, как пика, к живому голосу газа. На седьмой день его зуб раскусил скважину. Хитрые бакинцы не промахнулись: они знали свое дело. И вот остановилось время — по невидимому наклонному пути, как с горы, пустили раствор, чтобы забить дыхание скважины. Стояло время, и молчали люди, только глина и цемент ползли вниз, вниз, вниз, и людям предстояло увидеть, напрасна была их работа или нет, кто окажется сильнее — напор еще неукрощенной подземной силы или цемент Корабельникова. А когда упало голубое сиянье газового столба, когда оно померкло и недавно ревущая глотка разодранной пустыни стала просто ямой с зеленовато-черной водой, кто-то закричал «ура», а кто-то сел на землю и заплакал. Целовались и поздравляли друг друга — это уже потом…

Успокаиваясь, вода плескалась о берега ямы.

Ягана и Бардаш и не заметили, как оказались вместе.

— Ну вот и живые, — сказал он. — Могло быть хуже… А ресницы вырастут.

Она приникла к нему, уронив на песок стальную каску. Ей вспомнился парень, убегающий по песку.

— Живые? — переспросила она. — Я даже и не подумала об этом!

Только теперь она осознавала опасность с тем запоздалым страхом, который и через годы леденит душу, а Бардаш говорил ей:

— Я забыл вам сказать тогда про письмо, милая… Про письмо из Каркана… Мы возьмем маленькую девочку, похожую на вас, или шустрого и резвого, как барашек, мальчишку, посообразительней меня. Что бы ни было, мы будем жить и работать и растить ребенка.

— Мы никого не возьмем, Бардаш, — отвечала она. — Не надо.

— Почему?

— Я тоже не смела вам сказать тогда… У нас будет свой… Свой маленький… Лучше нас…

— Ягана! Моя Ягана! Дорогая…

Он погладил ее грязные и нежные, как шелк, волосы. Он не знал, что сказать.

— Эта весть заслуживает самого большого суюнчи! Но у меня ничего нет… никакого подарка… Разве только вот это солнце…

Рыжее, мохнатое солнце по-хозяйски вставало над пустыней. Небо золотилось.

— Или подождите, ночью будет луна…

— Ничего не надо, кроме вас, смешной…

Ягана ласково провела пальцами по его губам, и он поцеловал их все… Слезы подступали к горлу.

Он еще счастливо и простодушно улыбался, когда подошел Надиров, усталый и сгорбленный.

— Сядем криво, — сказал он, опускаясь на доску, положенную с тракторной гусеницы в песок, — говорить будем прямо.

Бардаш сдвинул толстые брови, ожидая вопроса.

— Что скажешь? Кто, по-твоему, виноват?

— Вы.

— Так, — он потер занемевшие бока до бедер.

— Если бы разведка бурила — они бы проходили метр за метром внимательней…

— Я знаю. Я говорю о технических причинах…

— Мы попали в океан, это совершенно ясно. Просто наступили в него ногой и чуть не утонули… Но ни одной скважины без предварительной разведки больше бурить нельзя. Пока структурщики не доложат о породах, пока сейсмографы не выявят купола, пока не оконтурят месторождение…

— А хорошо мы все-таки всадили ей кляп! — перебил его Надиров. — Ну, ну!

— Вы могли бы не вписывать в свою биографию этого вынужденного героизма. Кстати, за него и плата высока.

Ягана подумала: сейчас Надиров скажет: «Защищаешь жену».

Но Надиров сказал, потерев свербящие от бессонницы глаза тыльной стороной ладони:

— Не мог я послушаться тебя, Дадашев… Виноватого прокурор найдет.

— Что бы ни решил прокурор, для меня виноваты вы.

— Время мне было дорого.

— Вы не сэкономили денег. Времени тоже. Бежите без очков и ноги ломаете. Лучше экономить на глубоких скважинах в пользу структурного бурения. Ведь когда знаешь дорогу, идешь один раз, наверняка. А у вас наоборот, все наоборт!

Надиров посмотрел на него недобро, но виновато, снизу вверх:

— Понимаю, за что тебя ненавидит этот лысый… Хазратов!

— Хазратов? За что?

— Разумный человек для дурака все равно, что зверь для безоружного.

— Я не собираюсь на него нападать.

— Напрасно.

— Вы хотите сказать…

— Пить я хочу.

Он как-то неуклюже заковылял к вагончику.

Когда Бобир Надирович поднялся внутрь, то увидел над скамейкой брючки, обтягивающие выпуклую, круглую попку, и слегка шлепнул по ней.

— Ты что это?

Рая стояла на коленях на полу и ткнувшись в скамейку, плакала, обнимая бутылку шампанского. Она повернула к Надирову лицо, по которому из синих щелок ее глаз прямыми и ручьями быстро-быстро катились слезы, как из родников.

— Его увезли!

— Кого?

— Куддуса.

— Это который наверху всегда стоял?

— Да.

— Сильно обжегся?

Рая только всхлипывала. Надиров поднял ее, и она заплакала у него на плече, как ребенок.

— Сколько ему лет?

— Двадцать.

— Ничего. Видишь? Это меня эмир огрел. Нагайкой. Мне было всего двенадцать, и зажило. И он молодой. Все заживет. И будет как новый. Я его в больнице навещу. Вместе поедем… Пить у тебя найдется?

То ли она не поняла, то ли выхлестали уже всю воду до дна, но она протянула бутылку шампанского.

— Эй, все сюда! — крикнул Надиров, сойдя на песок и широким жестом приглашая и Ягану с Бардашем, и Корабельникова, и шагавшего к вагончику командира бакинцев, низенького и кривоногого, как завзятый наездник.

Бобир Надирович раскрутил проволоку на пробке, вышиб ее ударом об коленку и все благородно шипящее вино вылил в стянутую с головы каску. Протянул Ягане.

— Пейте! Есть за что!

И все, правые и виноватые, они пригубили теплого и кисловатого напитка победы, заблаговременно приготовленного Куддусом.

— Людей пересчитали? — спросил Надиров у Яганы.

— Один сбежал.

— Кто?

— Хазратовский племянник. Хиёл.

— Ай-яй-яй! Кто это видел?

— Я сама видела.

— И я видел, — сказал Пулат, забинтованными руками передавая каску с последними каплями Рае. — Бежал, как заяц.

— А старательный вроде был паренек! — усмехнулся Абдуллаев, пожалев Хиёла и принюхиваясь к усам: от них все еще пахло паленым. — Хотел стать буровиком. Ну, чудак!

И кто-то добавил:

— Видно, не судьба!

Судьба… Говорят, она у каждого написана на лбу от рождения. Это старики говорят, а ведь они знающие люди. Они слышали про письмена судьбы от других стариков, а те от других, имена которых забыты, потому что не судьба им была сохранить свои имена потомкам, кроме одного имени: народ.