Ибрагим Рахим - Судьба

Хиёл вспомнил, что и у тети Джаннат было то же… Двор может быть и не разгорожен глухим глиняным дувалом, как здесь, а невидимая перегородка, барьер покорности и преклонения — они существовали…

Но сейчас его интересовала песня.

Она летела из-за глиняного дувала, из ичкари.

Пробираясь между персиками и розами, Хиёл подкрался к забору, стоял и слушал.

«Бедняжка! — иронически подумал Хиёл. — Чего она так жалуется на судьбу? Кто бы это мог быть?»

Он сорвал розу с ближайшего куста, взял ее в зубы и осторожно вскарабкался на забор. Девушка сидела к нему спиной. Узкое тело ее обнимало платье из цветастой, фиолетово-зелено-черной материи, по которой краски разметались крупными пятнами. Толстая коса — такой толстой Хиёл никогда не видел! — сползала на спину из-под расшитой золотом тюбетейки. Такие тюбетейки прославили Бухару на всем Востоке, больше их нигде не делают. А так ли хороша она лицом, как поет? Хоть бы оглянулась…

Он слушал песню. Девушка словно бы трогала не струны, а сердце его. Бывают же такие чудеса! И откуда у него храбрость взялась — он спрыгнул в запретную зону и шагнул к певунье.

И тогда она оглянулась, а он замер. Он увидел точеный носик и три родинки левее его, на щеке. И длинные ресницы пучками. И чуть выпяченные вперед губы. Она была, пожалуй, прекраснее, чем он думал.

Он протянул ей розу, но лицо ее осталось неподвижным, хотя было обращено в его сторону. Мутные раскрытые глаза ее не видели Хиёла. Слепая! Нет, не может быть… Слепая!

— Кто вы? — спросила она.

Он стоял, не дыша, с протянутой в руке розой.

— Кто вы? — повторила она.

— Я принес вам розу, — тихо, мучительно тихо сказал он.

Ноздри ее маленького носа пошевелились: она слышала запах розы.

— Уходите быстрей! — попросила она тут же. — Я крикну папу.

— Ваш папа Халим-ишан?

— Да.

— Он ушел.

— Я маму позову.

— Но ее тоже нет дома.

Она отодвинулась и прижалась к стене.

— Не бойтесь меня. Я не принес вам никакой беды. Ничего, кроме цветка.

Голос его не угрожал ей, и она уже не так пугливо жалась к стене. Почему он принес ей розу? Вот что теперь можно было прочесть на ее лице, чистом, белом.

— Как вы сюда попали? — прошептала она.

— Ваша песня позвала меня. Возьмите…

Она взяла розу с той застенчивостью, которая связывает девушку, чувствующую, что она нравится кому-то.

— Спойте еще.

— Я не могу… Я просто так… Ой, как мне стыдно, что вы слышали мое пение, — сказала она, прикрывая лицо рукой.

— Я уже давно у вас живу, — сказал он, чтобы унять ее смущение. — Меня зовут Хиёл. А вас?

— Оджиза, — ответила она и, нащупав рукой косяк двери, скользнула внутрь дома.

Он вернулся так же, как и попал сюда, через забор, но это был уже другой Хиёл. Что бы он ни делал — просто лежал, закинув руки за голову, сидел в саду или соображал, как быть дальше, он думал об этой девушке. Слепая… Вот почему она так тоскует… Вот откуда рвется ее песня… из этой боли. Она не видит мира, в котором живет… Оджиза…

На другой день он подарил ей три розы.

Хиёл не уходил из дома Халима-ишана, а старик не торопил его. Наконец он спросил:

— Ну, дитя мое, не пора ли тебе сказать, куда смотрят твои глаза?

Хиёл замер, весь затаился внутренне: о чем это ишан? Уж не читает ли он его мыслей о дочери?

— Что вы хотите от меня, ишан?

— Я хочу знать, будешь ли ты моим помощником на Огненном мазаре? — спросил ишан неожиданно требовательно и резко.

— Не знаю.

— А тут и знать нечего, Хиёл, — тем же тоном договорил ишан, пропуская между пальцами седую редеющую бороденку. — У тебя нет другой дороги… Хорошие дети свято хранят все, что связано с именем отцов. В этом одна из главных заповедей ислама, оплотом которого является наша священная Бухара. Еще является, слава аллаху! Сын идет по стопам отца, а внук — по стопам деда… Мой дед был муллой, и отец был муллой. Посмотри на меня! Я берегу дом отца и его честное имя. А теперь дома родителей не только продают, но и пропивают… Выбирай себе путь, Хиёл, достойный или недостойный…

— Я не понимаю… При чем тут я?

Ишан помолчал, сверля Хиёла проворными глазами.

— Разве ты не знаешь, кто твой дед Сурханбай?

При упоминании о деде Хиёл становился глухонемым.

— Не знаешь, что он жив? — продолжал Халим-ишан, пощипывая бородку и продолжая изучать Хиёла въедливыми глазами.

Хиёл отрицательно потряс головой.

— Он святой человек, ходжа, припавший губами к земле самой Мекки! Оттуда он шлет нам свое благословение!

«Бежать! — первое, что пронеслось в уме Хиёла. — Бежать!»

— Дед твой в Мекке… Его видели там, — сказал ишан проще.

— Откуда вы знаете?

— Я все знаю.

Они сидели друг против друга на коврике. Халим-ишан похлопал в ладоши, как в старых сказках. Оджиза внесла поднос с миндалем и изюмом и чайник ароматного чая с двумя пиалами. И даже дед, оживший в Мекке, не мог оторвать насупленных глаз Хиёла от ее лица. А когда она неслышно ушла, улыбаясь ему затаенной улыбкой, самой робкой из всех виденных им улыбок, он ответил ишану:

— Я ненавижу деда.

В тот предалекий год, когда в кишлаке Бахмал раскулачивали баев, живших чужим трудом и ростовщичеством, Сурханбай задумал обхитрить всех на свете. Он отказался от земли и воды, поскольку они требовали много хлопот, а попросил оставить ему только небольшое стадо каракулевых овец, которых он сам обещал пасти и холить, чтобы зарабатывать себе на пропитание.

Что такое овцы? Это золото на ногах. Куда их ни перегони, ты с золотом.

А перегнать их Сурханбай нацелился далеко — за границу. Любимую доченьку Джаннатхон он выдал замуж за бедного подпаска Азиза, сына Хазраткула, который когда-то гонял его верблюдов по караванным тропам на дальние базары, а сына Зейнала приняли в колхоз как безземельного, безлошадного и безовечного.

И, надев старый халат молодого зятя, хитрый Сурханбай погнал своих овец в приграничные Тамдынские степи. Стадо служило ему лучшим пропуском. Возле границы тоже растет трава, а пока траву можно щипать, овцы идут по ней… Овцы шли и щипали кочки под ногами, будто прощались с родной землей, с каждой травинкой на ней.

Сурханбай гнал отару, минуя водопои, чтобы не встречать лишних людей, и овцы дышали тяжело и часто, как собаки. Зато одной ночью благополучно достигли роковой черты… Тут клонились под ветром камыши. Ударяясь друг о друга, выпрямляясь и снова клонясь, они создавали непрерывный монотонный шорох, как будто тебя окружали приближающиеся часовые. И в самом деле, едва Сурханбай погнал овец напролом, через камыши, мимо полосатого столба, как откуда-то властно закричали: