Ибрагим Рахим - Судьба

— Стой!

Куда там! Это подхлестнуло его еще больше. Овцы блеяли. Сурханбай ругался и шпынял их палкой. Раздались выстрелы. Одна овца упала ему под ноги, он нагнулся и почувствовал на руках кровь, другая терлась о него, ковыляя, хромая, и Сурханбай попытался приподнять ее и понести на руках, но не смог. Лучше бы уж прикончили бедное животное! Стреляли на шум, а шуму было много.

— Не стреляйте! — заорал он. — Не стреляйте! Это овцы! Мы заблудились! Я пастух!

На какую-то долю времени стрельба стихла, Сурханбай заработал палкой живее, подгоняя овец вперед. Еще раз загремели выстрелы, а когда стихли совсем, он понял, что дело сделано. Вместе с большей частью своей отары Сурханбай был на другой стороне.

— Сурханбай! — сказал он себе голосом, полным счастья. — Сурханбай!

Да, теперь никто его не заставит стыдиться своего имени и имущества. Никто не обзовет бранным словом «бай». Никто не захочет ликвидировать как класс! Свобода и воля! И овцы его с ним! Теперь у него длинные руки. Теперь он купит себе дом, сад… Может быть, когда-нибудь вызволит и своих детей… Из ста овец народится тысяча, из тысячи десять тысяч, он станет ездить по свету и возить свои серебристые смушки на международные ярмарки…

О благословенная земля! Мусульманабад, где вера нерушима и порядок жизни, заведенный ею, тоже… В Мусульманабаде надо быть мусульманином… Разостлав кушак, Сурханбай намотал на голову чалму, взял в руки четки и принялся молиться…

Но счастье его было недолгим. Набежавшие афганские пограничники прежде всего отгородили его от овец. Сурханбай подумал, что они хотят постеречь их, пока он молится, и стал бить поклоны вдвое усердней, чтобы показать, какого верного сына получила эта богобоязненная страна. Он то изгибался, как лук, то стоял, как кол, и все шептал забытые слова — дома ему так молиться не приходилось. Когда же он кончил, его обыскали и отняли серебряный целковый, золотые кольца и украшенные драгоценными камнями серьги вместе с поясным ножом.

На заставе его зарегистрировали как беженца из страны кяфиров и дали в руки бумажный клочок. Напялив очки на мясистый нос, Сурханбай убедился, что это была путевка в лагерь для политических беженцев.

— Иди! — велел ему конвоир.

— А овцы? — спросил Сурханбай. — А кольца? А серьги? А мои целковые?

— Иди! Иди!

Два дня его самого гнали по каменистым тропам, как овцу. По обеим сторонам троп такие колючки, которых не встретишь в Тамдынских степях. Ноги скоро покрылись волдырями. Он со слезами на глазах объяснял это конвоиру, но тот оказался недогадливым. Только и знал, что штыком указывал ему дорогу. Сурханбай смекнул, что его надо подкупить, но тут же спохватился, что нечем.

— Я тебе дам три овцы, — сказал он, показав три пальца. — Пять! Десять!

— Каких это овец ты мне дашь?

— Моих.

Мусульманин нагло засмеялся.

— Тебе приснились овцы, что ли?

— Мои овцы! — закричал Сурханбай, как будто ему воткнули нож в сердце.

— Не было у него никаких овец! — сказал конвоир начальнику лагерной стражи.

— А серьги? А кольца? А деньги? — цеплялся за него Сурханбай.

— Ничего не было. Все врет. Жулик!

Он оказался в незнакомом месте, среди незнакомых людей, нищий, как последний бухарский водонос. У него без конца брали отпечатки пальцев и клятву на Коране, что он прибыл сюда без злого умысла. Но Сурханбай еще верил, что в Мусульманабаде все права верующих охраняются не только штыками стражи, а и шариатом. И он накарябал большую жалобу начальнику, в которой просил, чтобы ему вернули отобранных овец и деньги, и все остальное. После этого его перевели в загон для «подозрительных лиц».

Спали они на свежем воздухе, над ними было голое небо, а вокруг горы да камни. Кричи и плачь, сколько влезет, никому до тебя нет дела, а соседям и вовсе. Каждый был занят тем, как бы прожить день. Молодые уходили на поденную работу к местным земледельцам, зарабатывая на полуголодное существование, а старики ждали подаяния, как беспомощные скитальцы.

— Вот так рай!

Тогда Сурханбай сказал себе: аллах велик, но ведь и ты чего-то стоишь. Сумел же обхитрить всех в Бахмале, не сплошаешь и здесь.

Он подрядился носить землю на горное поле одного хозяина, но уже на третьем витке тропы бросил корзину и бежал куда глаза глядят. Одежда на нем давно превратилась в рубище, ему не надо было даже притворяться странствующим нищим, дервишем. Суму он сшил еще в лагере, но что-то она не тяжелела от подаяний. Видно, здесь не в почете был святой Бахауддин, покровитель нищих, и напрасно Сурханбай слезливо повторял у кишлачных домов причитания каландаров, таких же бродяг, как он.

Религия единая, язык похожий, а кровь разная, совершенно чужая… Незнакомая, нелюдимая страна.

А была она красива…

С высоких гор рушились ручьи и перебегали дорогу, звеня в чистых камнях. Вода была в них холодной, как лед, она еще несла в себе былое дыхание снегов, навек укрывших вершины… Там, возле владения аллаха, кружили орлы, а внизу лепились к горам селенья, и еще ниже лежали зеленые поля…

Проезжали всадники в каракулевых шапочках, напоминая Сурханбаю его овец. Прогоняли своих верблюдов чернобородые и рыжебородые кочевники, не отвечавшие на поклоны. Они смотрели вперед, будто мир их не касался. С миром они общались, когда сами хотели этого. Приходили люди, похожие на самого Сурханбая, и многим мешковина заменяла халат…

Глядя вокруг, Сурханбай впервые начал разбираться в том, что к чему. Голод учит… Но на донышке сердца Сурханбай еще нес надежду… Долго нес. Недаром говорят: надейся! С надеждой вошел он, наконец, в Кабул. Не так, как входят победители. Не вошел, а приплелся…

Никогда он не видел таких пестрых, таких многоцветных городов. Лавки с фруктами теснились на улицах, и фрукты играли всеми красками. Полосатые халаты делали нарядной толпу. Из-за жары многие носили их внакидку, так что болтались рукава. Женщины закрывали лица яркими косынками… Старики обвивали головы белоснежными тюрбанами с длинными концами, свисающими до живота. Время от времени они подбирали эти концы и вытирали бронзовые лица, как полотенцами.

А крику! А шуму!

Ослики, верблюды, арбы, машины…

Толпа завертела Сурханбая, но он буравил ее, настойчиво пробираясь к своей цели. И, шевеля губами, все читал молитвы, которых узнал и вспомнил по дороге превеликое множество.

Так он перешел через мост, висевший над почти безводной рекой, и попал в еще более тесное окружение маленьких бакалейных, галантерейных и ремесленных лавок и лавчонок. Шелка свисали по стенам лавок, стопами лежали ковры, но у Сурханбая не было денег даже на пуговицы, и штаны его поддерживались веревкой. Царственные старики торговали финиками и куртом — соленым сыром, но Сурханбай мог разве что украсть… Портные сидели в своих кельях, как ювелиры, склонив глаза к самым иголкам, но Сурханбаю нечего было заказать им. А ювелиры чеканили и гранили что-то в таинственной полутьме, скребли напильниками и колдовали, как алхимики, но это было уже по ту сторону мира, как и женщины, проходившие все в белом с головы до пят.