Ибрагим Рахим - Судьба

Земля была создана в Мекке.

А сама Мекка возникла из охапки морской пены. Не потому ли она такая белая? Белые стены, белые купола мечетей…

Адам появился там, где самый высокий купол, — так слышал Сурханбай, — и вот он видит все это.

Вот на этом камне Адам встретился с Евой.

В Мекке Байтула — пуп Земли и Арафат — сад мира!

Ах, если бы он мог рассказать об этом в Бахмале! Нет, видно, все было не зря… Неисповедимы пути господни, но в конце концов проясняются.

Пока его хозяева посещали святые места, Сурханбай ухаживал за ослами и готовил или приносил пищу. В Мекке ежедневно кипели большие котлы: паломники побогаче из дальних стран покупали и дарили баранов паломникам победнее. Первые считали, что за это им отпустятся все грехи и можно будет снова грешить, когда вернешься домой, а вторые ели до отвала, убеждаясь в том, что Мекка и впрямь самый счастливый город. На каждом углу сидели нищие и восхваляли Мекку песнопением, в каждом доме жили чудотворцы, принимавшие дары. Сурханбай слушал, как поют шейхи, запоминал — ему тоже хотелось когда-нибудь где-нибудь прославить Мекку.

Хозяева закончили паломничество, получили звания святых — ходжи — и, наполнив свои сумки священными финиками, а баклаги святой водой зем-зем, улетели домой на самолете. Грешники должны были тащиться пешком, а святые уже могли летать. За комнату больше никто не платил, и Сурханбай снова очутился на улице. Ну что ж… Он решил славить Мекку и сел на одном углу, чтобы петь песни. Не тут-то было! Как куры клюют чужую курицу, другие песенники налетели на него. У каждого был свой угол.

Какой-то одноглазый шейх сразу сказал ему:

— Убирайся домой, откуда пришел, и там можешь обирать народ сколько хочешь!

Ведь ходже за рассказ о Мекке всюду давали дань.

— У меня нет дома, — ответил Сурханбай. — Мой дом в Бухаре.

— В Бухаре? — закричал одноглазый и потащил его за собой.

Сурханбай слышал, что по земле прокатилась большая война, что его Родина истекала кровью, но победила, и совсем не знал, какая теперь Бухара и что в ней делается. Но его заставили говорить так, как будто он вчера из Бухары, и рассказывать, что там разрушают мечети и преследуют верующих по пятам… Ему дали золоченый халат, он стал Сурханбаем-ходжи, изгнанником из благородной Бухары, его таскали из мечети в мечеть, с кладбища на кладбище, буквально на руках, и везде он повторял, как плохо приходится сынам ислама в Бухаре, а ему жертвовали деньги на восстановление попранной веры и защиту ее отцов. Ведь он выступал как защитник мусульман из страны кяфиров…

Чем больше он сочинял, тем больше давали. Ложь и приношения возрастали в пропорции десять к одному. Но из этих сумм святой Сурханбай не мог брать себе ни копейки. Он даже и не держал их в руках, все загребали его помощники, а ему доставалась маленькая доля.

Чтобы поддержать себя, он написал отсюда письмо Халиму-ишану, но не получил ответа.

Халим-ишан не любил заграничной переписки…

И снова душа Сурханбая заметалась, как больная лихорадкой.

Как-то он признался бедному паломнику, что давно не видел Бухары, ничего про нее не слышал и никогда не был муллой. Плохой слушок пополз после этого по улицам Мекки…

— Убегай отсюда, да поскорей, — посоветовал ему одноглазый, носивший уже парчовый халат. — Шейхи зароют тебя живым в землю…

Сурханбай и сам давно подумывал об этом. Ему опротивели эти люди. Страшно стало среди них. Захотелось остаться наедине с собой, оказаться там, куда не ступала нога человека. И ночью он ушел из Мекки в сторону пусныни Барса-Кельмес, которую не зря зовут «Пойдешь — не вернешься». Он и не хотел возвращения…

Но, видно, в наше время нет непроходимых пустынь.

Через несколько недель он оказался на границе Арабской республики, и там его, безразличного ко всему, задержали. От него потребовали документов. Сурханбай засмеялся. Какие могли быть документы, когда у него не было места на земле? И вдруг он вспомнил… В рукаве изодранного халата у него была зашита справка, которую он хранил всю жизнь. Это была справка о раскулачивании с большой круглой печатью. Чернильные буквы на ней давно выцвели и стерлись, но печать осталась. И пограничники, увидев изображение серпа и молота, заулыбались и воскликнули:

— Вы из советской страны, уважаемый?

— Да, — вздохнул Сурханбай.

— Что же вы молчали?

Они стали оберегать его, как сокровище. Каждому новому начальнику показывали его справку с печатью, где были серп и молот, его умыли, переодели и опять показывали всем:

— Советский мусульманин!

Сурханбай сначала так испугался, что молчал и молчал. Но добрые улыбки людей потихоньку развязали ему язык, и он стал говорить, что хотел бы скорее вернуться домой.

— Мы отправим вас на самолете в Каир! — сказал один начальник, бережно возвращая Сурханбаю его справку.

Люди рассказывали попутно, что советская страна помогает им привести жизнь в пустыню, строит плотину на Ниле, и благодарили. Сурханбай понимал, что это не его привечали, а покинутую им, преданную им страну, но все равно слезы наворачивались на глаза, и странно — сердце наполнялось гордостью!

— Я готов за все отвечать, сынок! — сказал он советскому консулу в Каире, когда его привезли в белокаменное здание с красным флагом у входа. — Лучше быть нищим дома, чем падишахом на чужбине!

Тем более, что он никогда и не был падишахом.

Не договорив, Сурханбай упал к ногам консула. А тот поднял его и напоил чаем…

В те дни, когда Халим-ишан пугал Хиёла призраком деда, Сурханбай, оформляя документы для возвращения в Бухару, ходил по Москве, катался в метро и пил газированную воду из красного автомата…

Как видите, жизнь иногда такое выкинет, что нарочно не придумаешь. Попробуй-ка заранее предсказать судьбу!

Между тем Хиёл все больше влюблялся в слепую дочку ишана и не торопился уйти из его дома.

Когда он работал на заводе, там было много хороших девушек, милых и веселых, лукавых и добродушных. Они нравились ему все вообще и ни одна — в частности. Он вспоминал, что в родном Бахмале у девчат были красные щеки от работы на свежем воздухе, но не мог припомнить всерьез ни одного лица. В Газабаде, под запыленными ресницами, мелькали озорные глаза. Лучше всех были глаза у Раи, синие, и Хиёл завидовал Куддусу, а с другими девушками он познакомиться не успел. Рая же была теперь далеко, как на другой планете.

Кроме фуфайки да материнских серег, не было ничего за душой у Хиёла. И никого на примете. Поэтому он рассуждал так: «Я свободен, как ветер». Людям, пожившим в этом мире и поменявшим уже на своем веку пар двадцать ботинок, известно, что нет ничего опасней этой мысли. Она враз занесет человека куда не надо, как буря вырванную с корнем травинку. И может случиться, что человек, как та травинка, уже никогда не встанет на ноги.