Ибрагим Рахим - Судьба

— Хулиган! — закричал ишан, подняв сухонькие кулаки. — Хулиган! Разбойник! А где ты была? — в сердцах он пнул жену ногой.

— Вы же сами велели мне уходить и подольше не возвращаться!

Халим-ишан, словно намереваясь схватить беглецов, побежал к калитке, но куда там! И след простыл. Схватившись за голову, он вернулся в дом. Вышел во внутренний дворик, сел на деревянную кровать, где всегда играла его дочь — маленькая с тряпичными куклами, а большая — на дутаре. Он сидел и молчал.

Жена свалилась к ногам ишана, клянясь, что ничего не знала о замышлявшемся побеге, и оправдываясь. Всю жизнь она, как курица, провозилась в этом доме и даже сейчас не слышала доброго слова, когда и ее сердце разрывалось. Муж дергал бородку.

— Кто теперь поверит ишану, который не мог удержать в руках свою собственную дочь?

Жена все выла, а он сучил четки, и, гремя, они вращались быстро-быстро.

— Нет, — сказал он. — Этого не может быть… Она опомнится… Я всю жизнь внушал ей почтение к аллаху и родителям…

Они подождали до ночи, не сходя с мест, но Оджиза не появилась.

— А дутар? — закричал ишан. — Где дутар?

— И дутар взяли с собой.

— Он вор! — закричал ишан. — Он украл!

— Они взяли только дутар.

— А что же они нам оставили, жена? — печально спросил ишан.

Теперь душа его хоть и не успокоилась, но уже и не кипела, как вода в кумгане, и жена протянула ему записку. Ишан прочел в ней одну строчку, написанную рукою Хиёла: «Мы поступили по желанию души».

Ночь дрожала далекими звездами, где-то ворчали и взлаивали собаки. Ишан долго сидел молча, потом сказал:

— Они еще пожалеют! Они не знают Халима-ишана.

Новая служба невольно разорвала семейную жизнь Бардаша на странные, непривычные клочки: долгие мысли о Ягане, короткие свидания в пустыне, сон в пути, еда в тихой и строгой обкомовской столовой, словно и сюда проникал некий дух иерархии… Но хуже всего была горечь одиночества… Эта горечь усиливалась еще одним, ранее неотчетливым чувством. Как-то он всю ночь пролежал с открытыми глазами, даже не стараясь заснуть. Он думал о том, почему у них нет ребенка.

И ни долгая, затянувшаяся из-за войны, учеба, ни трудные годы скитании с поисковыми партиями не приносили оправдания. Эти воспоминания звучали сейчас жалкими отговорками. Они не могли утешить. А в душу глубже проникало незнакомое сожаление, и оно тоже было горьким.

Все худшее, что есть в жизни — скупость, черствость, низость, неверность, — узбеки приписывают бесплодности. Люди, живущие не для детей, — не люди. И Бардаш корил себя, потому что не мог и не хотел корить Ягану, и мучительно тосковал в пустоте безлюдной и безголосой квартиры.

Надо было делать пеленки из газет в ту благословенную студенческую пору, надо было возить детей в вагончиках буровиков, вывешивая под солнце распашонки и рубашонки, как многие счастливцы — вовсе не беспечные, не беззаботные, а живые, полные естественной радости люди. И учить малышей в кишлачных школах.

Может быть, кочевое детство богаче оседлого!

Он хотел ребенка.

Незадолго до пожара у него вдруг выпали свободные полдня, и он схватил такси и помчался в Каркан, откуда пришло письмо Ягане. Пролетали под быстрый шелест колес дома, деревья, поля, дороги, набегали новые деревья, одни будто падали за спиной, другие взлетали впереди под самое небо, и Бардаш думал, что если он не подарил этому миру существа с любопытными глазами и дерзкими мыслями, то подарит кому-то этот мир, взяв на себя заботу о воспитании и защите нового, пока еще беззащитного, землежителя.

Каркан изменился, разросся… Как в большинстве узбекских городов, за исключением тех, что родились после революции на голом месте, и в Каркане время проложило границу, делившую город на старый и новый. Но в самые последние годы, а то и месяцы Каркан приподнял этажи совсем молодых зданий, в том числе и Дома ребенка, так что пока Бардаш искал его, он узнал, что теперь Каркан делился иначе — на «старый» город, старый «новый» город и новый «новый» город. Старый город машина прошла, петляя по глиняным улицам, как рыба. Дома стояли, как комоды, вышедшие из моды. Затем старый «новый» город блеснул черепицей на закате. А затем потянулись кварталы с асфальтом и цветами…

Ему показали младенцев, маленьких в своих тугих пеленках, с носиками не больше наперстка… Но они уже двигались, уже жили, и носики то расширялись, то сужались, свидетельствуя и о настроении и о темпераменте.

— Спят? — спросил Бардаш.

— Да, пьяные от молока.

Он ухмыльнулся.

Он всматривался. Ну, какого же? Вот этого курносенького? Или вот эту с лицом, крепким, как кулачок?

Он ничего не мог решить без Яганы и приехал сюда только для успокоения души.

— Кто не думает о детях, тот не думает о будущем, — сказала заведующая, похвалив его.

И эта простая истина не показалась Бардашу ни чересчур рассудительной, ни наивной. В эти ночи она наполнилась живым биением чувства, неиспытанной сладостью и жгучей горечью.

Он хотел рассказать Ягане о своей поездке, и вдруг эта новость! Да правда ли? Теперь и врачи сказали: правда. Пусть простят их те носики — они немолодые люди, но молодые родители, и со всем сразу им не управиться, а это факт — под сердцем Яганы застучала новая жизнь, которой скоро несовершенный мир скажет: здравствуй!

К приезду Яганы в Бухару Бардаш купил много вещей — детскую кроватку, мяч и даже детскую пижаму. Ягана смеялась над ним и ласкала вещи.

Ее вызвали на бюро обкома в связи с аварией, и они оба знали, что дни будут нелегкие, но раз знали, то и не говорили об этом много.

— Были у прокурора?

— Была.

— Хорошо.

Он берег в ней будущую жизнь, которая уже началась. Ягана тоже держалась мужественно. Что ж, она работала, как могла, в полную силу. Если ее не будет в Кызылкумах, вышки останутся. Буровые стоят на газе. О бегстве Хиёла она рассказала все, как было. В ту минуту иной раз невиноватому, замешкавшемуся человеку кричали: трус! А с трусом было не до учтивости, хотя она теперь и жалела, что погорячилась, и беспокоилась о парне. Больше, чем о себе.

Шоферы-водовозы и трубовозы не видели его на дороге. Дома, у Джаннатхон, Хиёла тоже не было. Бардаш успокаивал:

— Найдется. Смелый мог бы пойти через пустыню и погибнуть. Трус везде спасет себя… Забился где-нибудь в щель и дрожит, как осиновый лист, дурак.

Только что Ягана позвонила Джаннатхон — та ответила слезами, кинула трубку. Ягана нахмурилась, присев у телефонного столика и подперев щеку рукой. Бардаш улыбнулся:

— Не надо оплакивать живого!

— Она не хочет со мной разговаривать.

— Вот увидите, она сама позвонит вам и скажет, что он явился.