Ибрагим Рахим - Судьба

Единственным местом, где застрял Сурханбай, был базар каракулевых смушек. Эти смушки в жемчужно-черных колечках ослепили его. Он не мог оторвать глаз и все вертелся среди высокомерных торговцев, прицениваясь и пересчитывая, сколько он потерял. По сердцу его скребли немилосердные кошки…

— У меня тоже были овцы! — крикнул он в лицо одному торговцу, который замахнулся на него тяжелой тростью. — Я пришел, чтобы вернуть их!

С этой просьбой оказался он под стенами дворца падишаха.

Дворец стоял неприступный, как крепость. Стены, сложенные из бледно-желтого азиатского кирпича, словно выкаленного солнцем, поднимались высоко, но еще выше поднимались сторожевые башни. И толстые стены не пропустили голоса Сурханбая. Единственное, что он услышал из уст красавца-стражника:

— Прогоните этого сумасшедшего!

И его прогнали камнями даже не сами стражники, а мальчишки.

Вот когда он почувствовал себя сиротой на земле.

Несколько монет, собранных за дорогу ценой голода, он отдал судье. На каждую монету пришлось по вопросу:

— Есть ли у вас документы, что овцы отобраны, и сколько их было?

— Нет, казий.

— Как зовут пограничников, которые отобрали ваших овец?

— Я не знаю.

— Не думаете ли вы, что сам падишах отобрал ваших овец?

Сурханбай промолчал. А судья подытожил:

— Истец налицо, но нет ответчика.

Так Сурханбай простился с надеждой, которая грела его, и стал жить без надежды, совсем одинокий.

На улицах ему все время говорили «отойди», и никто не говорил «подойди». Один раз Сурханбай попытался наняться муэдзином в окраинную мечеть, но над ним посмеялись… Голос его не долетал с минарета до земли. А там состязались молодцы, у которых голоса хватало на три-четыре квартала. Пробовал он заниматься лечением людей, читая Коран. Подвела недостаточная грамотность. Люди стали замечать, что, переворачивая страницы, он читает одно и то же…

И попал Сурханбай в самое жалкое племя тех, кто не знал, чем будет жить завтра, в племя изгоев. Если удавалось поднести кому-нибудь покупку с базара, зарабатывал на лепешку, но иногда и того не было. Брали носильщиков помоложе… Поступил — в свои-то годы! — учеником сапожника. Но пальцы не сгибались, не слушались, и добро колол бы он только свои ладони, а то и кожу, там, где не надо, и сапожник прогнал его. Встретился ему земляк, самаркандец, державший шашлычную. Но самое большее, что он смог, — угостить шашлыком, а разносили шашлык посетителям быстроногие мальчишки…

Уже некуда было опускаться, но он опустился на еще одну ступень: стал водоносом.

Как он презирал когда-то бухарских водоносов! Кто из них имел приличную одежду, кто ел досыта? Но в Кабуле эта работа была еще презренней, чем работа осла, которого только подгоняют палкой, забывая кормить. К середине лета река пересыхала, обрастая рыжим болотным бакатуном. Из-за ведра воды дрались сотни водоносов. Этой водой можно было только поливать улицы, прибивая пыль, и Сурханбай утешал себя тем, что делает доброе дело, а ему платили крохи.

Для питья воду брали из источников. Их владелец забирал все деньги и рассчитывался с водоносами сам раз в неделю, в базарный день. Тогда Сурханбай наедался и снова оставался без копейки. Разве что пил он больше других… Потом хозяин вместо денег стал давать болтушку. А потом и вовсе источник оказался на замке — высох. К другим же было не подступиться — свои же, водоносы, били до полусмерти. Конкуренты! И никакого профсоюза!

Так Сурханкул остался без работы. Да, давно уже он переменил имя — стал не Сурханбаем, а Сурхан-рабом.

И задумал он опять пуститься в дорожные странствия с сумой, бежал из Кабула. Но куда было бежать от своих мыслей?

Ночами, под сводами кишлачных мечетей, дававших приют бродягам, он не спал, он лежал с открытыми глазами и думал. Он был виноват перед Советской властью, но какой грех совершил он перед аллахом? Мир был велик, в нем умещались и богатые и бедные, счастливые и несчастные, почему же для одних он просторен, как небо, а для других тесен, как петля на шее? Не потому ли, что одни обманывали других, как его обманули на границе? Небо далеко, а земля жестка… И Сурханбай ожесточился. В его маленьком, как грецкий орех, желчном пузыре желчи накопилось на весь мир. Он стал плохо думать об аллахе, хотя и считал, что все происходит по воле божьей… Но, может быть, потому он и корил исподтишка аллаха? Он страдал. Как он страдал! За что?

И стали ему сниться полосатые столбы. Он вспоминал детей и знакомых. Подадут ли ему хоть каплю воды перед смертью здесь, на чужбине? Часто он валялся больным, но никто не спрашивал его, что у него болит. Здешние знахари, табибы, не склонялись над человеком, если он не приводил им барана. Снилась ему Бухара, за которую сейчас он отдал бы все! Но кто простит его? Нет пути домой… Заблудившийся человек!

Во дворах мечетей стелили драные циновки для нищих. Иногда ставили чашки с постной похлебкой из пшеничной сечки. А нет похлебки — так лижи циновку.

Сурханбай привык к тому, что просыпался среди голых людей. Это были трупы, безымянные, с подвязанными челюстями. Кто-то уже, как мог, позаботился о них, таких же странниках, как он… Кафангодо — люди без средств на похоронный саван… Служка мечети закрывал их лица тряпками и ставил в головах чашку. И трупы лежали, пока в чашке не набиралось столько, чтобы можно было обмыть тело, купить кафан, обернуть и похоронить по-мусульмански. Одним кидали больше, другим — меньше, ведь никто не заглядывал в чашки, и мертвые делились между собой. Мертвые поступали щедрее живых. Теперь у них была одна судьба.

Тянулись годы — Сурханбай не считал их. Зачем? Он только прикидывал в уме, что если Зейнал женился, то у него уже выросли дети, не зная, что Зейнал давно погиб из-за отцовских овец, а у детей Джаннатхон, наверно, уже есть свои дети, так что он — прадед… Однажды, размышляя так, он сидел в пыли, возле чайханы, допивая с разрешения чайханщика чей-то чай. Его окликнули:

— Эй, покорми наших ослов!

Он увидел ослов, привязанных к столбу, и накидал им люцерны. А потом еще и почистил их… А потом просто стоял и гладил их шерсть и длинные уши… Усердие всегда заметно. Эти люди шли в Мекку, и они взяли Сурханбая погонщиком каравана.

Перевернулась еще одна страница судьбы, предначертанной ему на земле. Но не последняя.

В Мекку, как известно, идут пешком, иначе что же это за святое паломничество? На ослах везут только поклажу. Горы, степи, мертвые, желтые, как повсюду, пустыни остались за спиной, и они достигли священного города. Чье даже измученное мусульманское сердце не возрадуется такому? Кто побывал в Мекке, кто пришел сюда на окровавленных ногах, совершив подвиг преодоления пути, тому уготовано место в раю.