Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Интересно, что в процессе создания романа Вульт и Вальт выступают как супруг и супруга , и именно на долю Вальта приходится женственное начало (с. 515; курсив Жан-Поля):

– Если в результате такого совместного высиживания яйца в одном гнезде – я буду голубем, а ты голубкой, – у нас в конце концов не родится феникс или другое окрыленное произведение…

Снова возникает мотив смерти – как преодоления себя-прежнего (с. 517; курсив мой. – Т. Б.):

Вульт очень справедливо отметил, что следует освобождать внутри себя как можно больше места для гнева, чтобы гнев отбушевал и разбился насмерть , налетая на мозговые стенки; а тогда уже будет легче легкого – с этим умершим волком в сердце – внешне вести себя подобно кроткому агнцу с человеческой грудью.

Вкрапленное здесь в повествование письмо Жан-Поля также упоминает о его переезде на новое место жительства, обыгрывая в связи с этим сообщением понятия «вексель», «перемена» и «перемежающаяся лихорадка» [что каким-то образом увязывает историю самого Жан-Поля с историей кризисов в жизни Флитте и, еще раньше, Вульта] (с. 520):

…вчера, после очередного приступа перемежающейся лихорадки (связанного с перемещением на новое место жительства, а не с такой трагической переменой в жизни, как предъявление векселя), я опять совершил переезд, на сей раз из Кобурга в Байрейт.

Интересно еще отметить взаимосвязь между развитием характеров Вальта и Вульта (в дневнике Вульта: «… скажу теперь, что опасаюсь любить тебя подлиннее, чем сам ты любишь меня. Решись я на такое, это не привело бы к добру», с. 523) и то, что Вульт, если можно так выразиться, становится соседом Вальта по «паланкину» [см. выше, с. 806–807] (с. 524; курсив мой. – Т. Б.):

…я арендовал у тебя одно окно… <���…> просто чтобы посредством этого окна казнить себя самого, то бишь чтобы смотреть из него вниз, в Нойпетеров парк, когда Вина , в которую я по уши влюблен, случайно будет прогуливаться там с Рафаэлой.

Сущность этого этапа – максимальная близость братьев, которые могут даже временно преодолевать разделяющую их границу (с. 532):

Во второй половине дня, часов около четырех, Вальт явственно услышал, как Вульт говорит Флоре: «Прежде чем ты постелешь нам, дорогое дитя, сходи к господину нотариусу Харнишу, живущему по соседству со мной, и передай ему мою просьбу: чтобы нынче вечером он зашел ко мне на чай…»

В «Приготовительной школе эстетики» эта ситуация описана так ( Эстетика , с. 86–87; курсив мой. – Т. Б.):

Только потому могла появиться и укрепиться вера в господство у гения одной-единственной инстинктивно действующей силы, что философский и поэтический инстинкт спутали с художественным инстинктом виртуоза. <���…> У гения все силы цветут одновременно; фантазия – не цветока богиня Флора: сила сил, она смешивает пыльцу цветочных бутонов, готовя новое соединение.

Итак: Вальт – «философский и поэтический инстинкт»; Вульт – «художественный инстинкт виртуоза». А (их) фантазия – не Вина, но скромная служанка Флора…

Когда Вальт и Вульт достигают столь тесного соединения, «паланкин», собственно, и оказывается на вершине Снежной горы – неожиданно выныривающей и в романе «Грубиянские годы» (с. 543; курсив мой. – Т. Б.):

Когда его брат выходил из дому, вечерняя заря как раз стояла на небе и на вершине Снежной горы – этого буга корабля Авроры, этого вечного отблеска весны.

А существовала ли вообще Вина? Встреча с ней Вальта описывается так (с. 569–570; курсив мой. – Т. Б.):

Пока он, занимаясь переписыванием, рисовал себе, как забьется его сердце (оно забилось сильнее уже сейчас), когда любимый образ, подобно богине, живьем выпрыгнет – из его головы и долгих мечтаний – в жизнь , то бишь внезапно окажется перед ним: перед ним внезапно оказалась всего лишь ненавистная горничная, с напольной рамой для вышивания в руках; однако вскоре после нее – сама цветущая В и на, роза и праздник роз в одном лице. <���…>

В конце концов он мечтательно-дерзко принялся рассматривать – в зеркале , висящем слева от него, – Ванины опущенные большие веки и серьезно сомкнутые губы: будучи уверенным в собственной незримости и радуясь, что по чистой случайности всякий раз, как он смотрит в зеркало, склоненное лицо В и ны заливается теплым румянцем. Один раз Вальт увидел в зеркале невестино сокровище ее взгляда, но она – медленно – снова опустила на это сокровище покров. В другой раз, когда в зеркале ее открытые очи вновь встретились с его глазами, она улыбнулась, словно ребенок; он тотчас повернулся направо, к первообразу, и успел настигнуть эту улыбку.

Что было раньше? Образ В и ны – но не зрительный образ, а только голос – Вальт помнил из детства. Потом он мельком видел ее на музыкальном концерте. Потом – тоже мельком – в доме генерала (духа немецкого языка или духа повествования), когда, по его указанию, занимался переписыванием. Встречи с В и ной на пароме, идущем в Розенхоф, в трактире «Благородный гранат» в Розенхофе и в окрестностях города, возле водопада, происходили в пространстве сна. Тогда, в розенхофском трактире, генерал попросил Вальта рассказать «какую-нибудь забавную историю» – то, что называют bonmot. Эта просьба, видимо, носила характер испытания (на пригодность к званию поэта) – если судить по главе в «Приготовительной школе эстетики», которая называется «Необходимость культуры остроумия в Германии» ( Эстетика , с. 211; курсив мой. – Т. Б.):

Итак, если у немца, как то следует из предыдущего, есть все необходимое для остроумия, кроме свободы, – пусть же дарует он себе свободу! <���…>

Вот древний, но неложный всемирный круг, какой повторяется повсюду. Свобода дает остроумие (и вместе с ним – равенство), остроумие – свободу.

И далее, специально о bonmots (там же , с. 312):

…«бонмо» – для галла истинная логика, истинный Логос, – превращается в знак начинать монолог и в боевой сигнал, остроумными находками поддержаны тактические замыслы, и наоборот; «бонмо», эта парижская или парадная шпага, с легкостью превращается в ружье и штык…

Но вернемся к В и не, отраженной в зеркале (как она описана в Эстетике , с. 75; курсив мой. – Т. Б.):

Вернемся к принципу поэтического подражания. Если здесь отраженный образ содержит больше, чем прообраз, и даже дает противоположное ему, – например, страдания в поэзии – удовольствие, – то происходит это оттого, что подражает поэзия одновременно двойственной природе – внутренней и внешней, причем каждая есть зеркало для другой. <���…> Внешняя природа становится каждый раз иной, преломляясь во внутренней, и отсюда это пресуществление хлеба в божественную плоть есть духовный поэтический материал, который – если он истинно поэтичен – сам строит свое тело (форму)… Заключая высокий союз Искусства и Природы, настоящий поэт станет подражать садовнику , который, разбивая парк, даже природное окружение его умеет привязать к парку, как безграничное его продолжение, – но только поэт повторит его на высшей ступени, ибо ограниченную природу он окружит бесконечностью идеи – и первая, как бы возносясь на небо, исчезнет в ней.