Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Дальше разыгрывается драматичная сцена, в конце которой Вальт, вопреки всем разумным аргументам брата, подписывает возобновленный вексель, то есть берет на себя ответственность за погашение долгов эльзасцем (с. 495; курсив мой. – Т. Б.):

Верить в человечность, – возразил Вальт, – в чужую и собственную, – то есть своим нутром почитать и постигать нутро другого человека: к этому, в сущности, и сводятся жизнь и честь; всё остальное пусть заберет дьявол.

Если верить «Эстетике» (с. 317–318), то правым, выигрывающим оказывается Вальт: «Дух всякой книги – вера, благодаря которой книга или обретает блаженство, или нет, независимо от добрых или злых дел…»

Похоже, что самого господина Парадизи следует отождествить с «гением» ( Эстетика ., с. 313):

Люди больше доверяют своему вкусу, чем гению; не вкус, а гений требует гарантий и залогов: вкус, эта эстетическая совесть, поступает в согласии со своим убеждением и не считается с мнениями других, а эстетическое деяние нуждается в одобрении. Вкус властен выносить приговоры, гений – вершить дела.

Здесь же говорится о мужестве, потребном, чтобы поверить гению, и в связи с этим неожиданно возникает тема смерти (там же):

Мужество, о публика, – это огненные крылья, на которых поднимается ввысь Жизнь; лектор [Жан-Поль говорит здесь о себе. – Т. Б.] не боится журналов… <���…> на любом острове и на любом материке выскажет он свое мнение и спокойно будет дожидаться последствий. Смерть – от голода и всякая иная, – худшего-то не может произойти, а кто из нас не презирает смерть?

В «Зибенкэзе» вексель ( Wechsel , второе значение этого слова – «перемена») тоже ассоциируется со смертью и мнимой смертью ( Зибенкэз , с. 457; курсив мой. – Т. Б.):

«Но серьезно, – отвечал Зибенкэз, – я бы очень хотел, чтобы какой-нибудь толковый человек, играющий в литературе такую же роль, как Уэст в исторической живописи, через много лет после того, как смерть уже пошлет мне вторичный вексель , почтил мою странную первичную смерть хорошим печатным описанием».

Еще прежде, чем вновь появляется Парадизи, Вульт рассказывает странную историю, кажется, чтобы дать понять – то, что происходит сейчас, разыгрывается далеко не впервые (с. 499–500; курсив мой. – Т. Б.):

Одна балетная фигурантка , на которой я тогда хотел жениться – ибо она была самой невинностью во плоти и, соответственно, не могла потерять невинность, – еще более взвинтила мою боль, не вызывающую соболезнования, то бишь мои долги, поскольку мы с ней, еще до свадьбы, проводили недели блесток и меда (Flitter- und Honig-Wochen), чтобы потом наша семейная жизнь беспрепятственно сложилась в одно целое; однако и за блестки, и за мед надобно платить. Как сильно мы любили друг друга (она, фигуристка в лучшем смысле, и я, любитель фигуративной живописи) и в какие конфигурации наша любовь выливалась: обо всем этом уже не осталось иных свидетельств – ибо обычные погрудные портреты ей не нравились, – кроме портрета ее сердечной впадины (Herzgrubensttick), который я писал с дистанции в шесть туфель, притом что сам я, как оживший поколенный портрет, из благоговения отбросил свои копыта за спину (точнее, за бедра) и стоял перед ней на том, что принято называть коленными чашечками.

Моя благая фея танца испугалась (с теми ужасающими последствиями, какие я опишу позже) седьмого февраля, в день карнавала. Непосредственно перед тем я издавал перед ней обычное для меня число вздохов в минуту… <���…>-и наконец, распалившись, выкрикнул: «Дорогая, я в неоплатном долгу перед Берлином, где познакомился с тобой, бесценная ты моя!»; и тут внезапно, как если бы эти слова послужили командой, вся челядинская рать моих лакеев и вся господская рать моих квартирных хозяев, возглавляемые неким жокеем, атаковали мой театр – увы, не тот, где скакала возлюбленная конкубина, – и стали требовать от меня такого, с чем я, конечно, согласиться никак не мог. У моей возлюбленной – готовой к этому меньше, чем я, – соскользнуло с испуганно похолодевшего пальца наше большое кольцо вечности , и она, от испуга утратив контроль над собой, чертовски грубо воскликнула: «Вы, сударь, прохвост!» <.. >

Предполагаю, что я в тот момент скончался бы прямо на Фридрихсштрассе, не заболей я, по счастью, ужаснейшей горячкой. Сама болезнь – в большей мере, чем врач, – спасла меня.

То есть Вульт когда-то уже был в роли Флитте: проводил неделю блесток с некоей балериной, на которой хотел жениться (танцы, повсюду в романе, – шифр художественного творчества, художественного стиля), и даже писал ее портрет (как Флитте теперь пишет портрет Рафаэлы). Мед – символ поэтического творчества (см., например, новое имя Фибеля: Пасечник). Что же касается «сердечной впадины» (буквальный перевод нем. Herzgrube , «подложечная впадина»), то соответствующее место в «Приготовительной школе эстетики» мы уже разбирали, там речь шла о потакании вульгарным вкусам публики (873):

«Лучше всего подарить вам сочинение, в котором не сердце, а желудок будет явлен в преображенном виде… <���…> – сочинение, в котором столь же ровно и беспристрастно, как на Лейпцигской ярмарке… <���…> время и место делятся между чтением и едой… <���…> между сердцем и желудком , между духом и плотью…»

Заканчивается это место – описание сновидения – так ( Эстетика , с. 346; курсив мой. – Т. Б.):

Но, просыпаясь, я запустил в этих средиземноморских артиллеристов весьма колючей мыслью, – чтобы хорошенько позлить их, ибо, пока я просыпался, им суждено было исчезнуть и времени на ответ у них уже не оставалось: вы, сказал я, открывая глаза, вы, как и немцы, называете впадиной сердечной то место, где, собственно говоря, уже начинается желудок…

В рассказе Вульта упоминается и карнавал – сценой карнавала заканчивается четвертая книжечка, – причем происходит этот карнавал (и разрыв между любящими) 7 февраля, в канун дня Святого Соломона, который Жан-Поль выбрал для себя как главный календарный праздник (см. выше, с. 852).

Дальше описывается внутренний кризис Вальта – и переселение к нему Вульта. Пространство их комнаты (в доме Нойпетера) опять разделено надвое, и общение между ними возможно, очевидно, не иначе как в пределах романа (с. 514; курсив мой. – Т. Б.):

Мое желание состоит в том, чтобы противопожарная стена, которую я установил между нами, двумя языками пламени… <���…> достаточно разделяла нас в физическом смысле, но не разделяла духовно. На перегородке с твоей стороны изображен ряд красивых дворцов, а с моей – намалевана аркадская деревня; и мне достаточно толчком распахнуть вот это дворцовое окно, чтобы от своего письменного стола увидеть тебя, сидящего за твоим. Разговаривать мы и без того можем – сквозь эту стену и нарисованный на ней город.