Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Флитте, видимо, плох тем, что пытается угождать вкусам публики: ради совместной жизни с Вальтом он покидает башню и снимает две меблированные комнаты у cafetier (владельца кофейни) Фресса ( Fraisse ), чье имя хоть и пишется с французским дифтонгом «ai», но по звучанию подозрительно напоминает немецкое fressen , «жрать». В «Эстетике» же, в той главе, где пересказывается сон, о публике далее говорится (с. 345–346; курсив мой. – Т. Б.): «Лучше всего подарить вам сочинение, в котором не сердце, а желудок будет явлен в преображенном виде , полный лейпцигских жаворонков и борсдорфских яблок, переваренных и превращенных в поэтических голубей Венеры и яблоки Париса, – сочинение, в котором столь же ровно и беспристрастно, как на Лейпцигской ярмарке… <���…> время и место делятся между чтением и едой… <���…> между сердцем и желудком , между духом и плотью…»

В свете этой цитаты несколько просветляется и смысл таинственной фразы из «Грубиянских годов»: «Если в самом деле существует человек, живущий по часам, который одновременно и сам является часами, то это желудок» (с. 470).

Но интересно, что и сам Вальт – с того момента, как начинает писать роман, – обращает неумеренно большое внимание на блюда на Нойпетеровом столе, ложечки и тому подобное…

Другая характерная черта Флитте – заискивание перед дворянством, под которым, как уже говорилось (с. 823), Жан-Поль в «Эстетике» понимал приверженцев классической традиции, учености. Но если Клотар, который прежде так привлекал Вальта, был «истинным дворянином», то Флитте, представитель «этого нового романтического лунного света» ( Эстетика , с. 344), лишь «пристраивался сразу же вслед за этим [дворянским] сообществом, как последний». Об отношении Жан-Поля к «французскому» стилю я уже писала (с. 804). Добавлю теперь, что в «Эстетику» он включил специальную главу «Головомойка германо-франкам» – то есть немецким подражателям французской стилистике, которые, по его словам, «смеют навязывать такую поэзию, где из всего великого, из вулканов страсти, из возвышенных форм сердца и духа в лучшем случае изготовляют парадные показные блюда и подают их на блестящем подносе и где запечатлен бывает лишь завсегдатай света, но отнюдь не человек» (с. 305; курсив мой. – Т. Б.).

Тем не менее Вальту нравится Флитте, этот учитель танцев (то есть поэтической формы): «эльзасские пылинки, освещенные солнцем, он [Вальт] золотил и одухотворял, превращая их в поэтическую цветочную пыльцу» (с. 466).

И в какой-то момент Флитте и Вальт переезжают из дома Фресса в дом доктора Шляппке [символизирующего, как я предполагаю, голову] (с. 478, 480):

Светло и легко влетали Оры в многодомный дом доктора Шляппке, и вылетали из него, и приносили мед. Здесь, внутри этого солнечно-светлого острова невинной радости, Вальт не видел никакого учтиво-грубого Фресса… <���…> Флитте казался любящим, теплым существом, окутывающим Вальта, словно наэлектризованный воздух: чем-то новым для него и притягательным; под конец нотариусу уже было трудно выйти без него из дому.

Дальше происходит очень амбивалентная сцена. Флитте рисует портрет Рафаэлы (Вальтовой души), Вальт при этом присутствует, а позже появляется и Вульт. В комнате Рафаэлы «громоздились разнообразные, но плохо совместимые друг с другом вина, пирожные и мороженое» (с. 481). У нас, однако, уже есть основания подозревать, что под этими продуктами имеются в виду чувственные впечатления.

Характеристика эльзасца – «Флитте, по сравнению с Рафаэлой, показался не то чтобы воплощением фальши, а скорее пятеричной выжимкой из собственной сущности (на одну пятую галантным, на одну добрым, на одну чувствительным, на одну корыстным и на одну уж не знаю каким)…» – может свидетельствовать просто о его концентрации в этот момент (а не о фальшивости). Ответная фраза Рафаэлы – «Не приукрашивайте мое лицо, от этого мало проку; постарайтесь просто, чтобы ma chère mère меня узнала» – говорит, по крайней мере, о ее добрых намерениях.

Неожиданно появившийся Вульт сперва, пока остается наедине с братом, критикует эльзасца, упоминая знакомый нам по «Жизни Фибеля» «праздник обрезания» (с. 486; курсив Жан-Поля):

Тот, кто становится бедным – а не уже является таковым, – тот портится сам и портит других: хотя бы потому, что вынужден каждый день лгать или новому кредитору, или всё тому же, но по-новому, – просто чтобы еще немного продержаться. Поэтому такой человек каждый день справляет праздник обрезания для чужих дураков.

А затем, уже при всех, хвалит «пуантилистскую миниатюру Флитте за сходство с оригиналом, хотя эти цветные точки так же мало отображали лицо, как красная и белая сыпь…» Наконец, чтобы придать «позирующему лицу живость», Вальт начинает декламировать стихи, а Вульт создает к этим стихам музыкальный аккомпанемент – диссонирующий.

В этом месте необходимо прерваться и еще раз обратиться к «Приготовительной школе эстетики». Попробуем – в порядке эксперимента – подставить под слова «два журнала» образы Вульта и Вальта ( Эстетика , с. 316–317; курсив мой. – Т. Б.):

Наконец, мне хотелось бы, чтобы существовало целых два журнала с обзором гениальных произведений. Один из них придирался бы ко всевозможным недостаткам шедевра , отмечал бы все неверные оттенки, складки и линии и указывал бы на них бесстрастно и прямодушно, – говоря, что вот, например, уголок рамы покривился, а позолота стерлась. Ибо требования вкуса и грамматики, вообще внешней формы , приятнее изучать на произведениях писателей значительных, а не мелких… <���…>

К этой ученой черной книге присоседится другая, под названием Златой книги, – исполненная святости, она ничего не станет искать в художественном творении и божественном подобии, но, словно влюбленный в возлюбленной, будет лишь созерцать красоту и Бога, на которого похоже творение. На небесных высотах, где человек лицезреет Величие, перед ним исчезают видимые вблизи и снизу неровности. <���…>

И не описать, насколько неизбежна такая двойная журналистика и итальянская бухгалтерия , когда речь идет о гениальных произведениях, – вот грамматический дебет и кредит.

Две позиции, описанные в теоретическом сочинении Жан-Поля, действительно отражают позиции Вульта и Вальта по отношению к живописи Флитте. И почти тотчас по выяснении этих позиций в романе появляется некий новый персонаж с итальянской фамилией, поднимающий вопрос о кредите (с. 490–491):

То есть пришел разъездной агент того самого коммерсанта в Марселе, с которым Флитте долго имел общие дела, – и предъявил ему подлежащий оплате вексель, выписанный эльзасцем на свое же имя. <���…> «Его зовут мистер Парадизи», – пояснил Флитте.