Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Вера со своим сонмом духов живет в келье, а не на рынке, – меж людьми боги гибнут. Неверие – порождение не столько времени, сколько места, оно с давних пор жило при дворах, начиная со дворов греческих, римских, византийских и галльских, жило в больших городах.

Несколько по-другому это противопоставление выражено в «Зибенкэзе»: там говорится об «одиноком», который «тоскует по вечной любви , ни разу не утешенный даже ее призраком – преходящей любовью» ( Зибенкэз , с. 347; курсив мой. – Т. Б.).

В 9 клаузуле завещания указывается, что Вальт потеряет шестую часть наследства, «ежели соблазнит девицу», и Вульт потом всячески оберегает его от заигрываний Якобины. Но, как ни странно, в «Эстетике» можно прочитать поэтологическое объяснение всей этой истории – в «четвертом предостережении сердцам», которое называется «О чувственной любви» ( Эстетика , с. 375–376):

Самый сильный аргумент против того, чтобы расписывать сцены чувственной любви, диктуются не нравственностью, а поэтикой. Вообще говоря, есть два чувства, которые не могут доставить нам чистого и свободного художественного наслаждения, – это омерзение и чувственная любовь, и вот почему не доставляют они нам наслаждения: они сходят с полотна и погружаются в душу зрителя, они созерцание обращают в страдание. <���…>

Пожалеем хотя бы актрису, – если не мужа и не отца. Не жестоко ли поступает поэт, выставляя ее на посмешище перед публикой, чего устыдилась бы даже публичная девка?

Одна из сцен соблазнения Вальта происходит в розенхофском парке (с. 416, 418):

Луция рассказывала, как красив сад; и особенно – совершенно голубая беседка в нем, сплошь сплетенная из голубых цветов. <���…>

Луция тихо сказала В и не, что в стороне от черной беседки – чуть выше – находится голубая. В этой второй Вальт хотел подождать молящуюся. Но когда он подошел ближе, из беседки весело выскочила Якобина, в шутку набросила ему на голову шаль и, схватив под руку, потянула прочь, чтобы, как она выразилась, рядом с ним, таким милым, насладиться этой драгоценной ночью.

Хотя Вальт даже отдаленно не подозревал, как бесцеремонно и пародийно Морфей случая часто соединяет и разъединяет человека с его судьбой: все же эта проделка, и эта свобода поведения, и такой контраст слишком сильно противоречили его возвышенному душевному настрою.

Интересно, что параллель этому месту можно обнаружить в тексте «О смерти после смерти» (с. 780; курсив мой. – Т. Б.):

Я стоял перед гладким голубым дворцом без ворот , и мое сердце тоскующе колотилось; и вот, как при землетрясении сами собой распахиваются двери и часы отбивают время, так же перед моим колотящимся сердцем расступились створки этого храма; и вот, моя земная жизнь цвела там внутри , на его стенах, изображенная в виде картинок, маленькие колокольчики гармоники вызванивали часы моей юности; и я плакал, и старый Сад Земли был на стене, и я крикнул: уже в нем, уже в те седые времена, там, внизу, твое бедное сердце тосковало, как и теперь, ах, это длится долго!

Все-таки в самом конце романа Вульт скажет о Якобине: «И тем не менее я предпочитаю всех Якобин всем недотрогам, которые растягивают в эфире свои небесно-голубые ловчие сети». Потому что между Якобиной и Вультом есть что-то общее. О ней в романе сказано (с. 413): «…актриса, после исполнения трудной трагической роли добродетельной женщины, запросто может стать собственным театром aux italiens и пародией на саму себя…» Но ведь и Вульт способен в одиночестве разыгрывать драку нескольких человек (с. 51, 293–294); он, как говорится в «Приготовительной школе эстетики» о юмористе, – «свой собственный придворный шут и итальянский комический квартет масок, но также директор и режиссер» ( Эстетика , с. 155).

Четвертая книжечка посвящена, собственно, творчеству как таковому: работе над текстом романа.

После возвращения из сновидческого путешествия, где он встретился с В и ной, Вальту всё видится в золотых лучах послесвадебной «недели блесток» (с. 446; курсив мой. – Т. Б.):

В и нин добрый взгляд из-под струй водопада теперь золотил, словно утренний свет, жизнь как целое, – и наделял блеском все росистые цветы в ней. Многое вокруг стало для нотариуса как бы заново родным: парк внизу, в аллеях которого он однажды увидел ее, и Рафаэла в доме, ее подруга, относились теперь к скарбу его груди. Даже собственный роман «Яичный пунш» он едва узнавал, потому что теперь натыкался в нем на совершенно новые живописные полотна, созданные любящим сердцем… <���…>…потом [нотариус] принялся сочинять блаженные стихи о ней; потом поднес эти бумаги, наполненные райским блаженством, к пламени свечи и сжег всё дотла : потому что не понимал, как он выразился, по какому праву он, не поставив ее в известность, столь многое о ней открывает – ей самой или другим людям.

В самом начале четвертой книжечки Вальт поселяется вместе с Флитте, чтобы провести у него испытательную неделю. Предшествующий этому эпизод нежданного выздоровления Флитте находит свое «серьезное» соответствие в «Приготовительной школе эстетики» ( Эстетика , 342; курсив мой. – Т.Б. ):

В своей крестьянской войне против «поэтастов» вы, беотархи, пользуетесь или самым безыскусным оружием, или самым безнравственным, – ведь вы без умолку кричите: «Они уже умерли и лежат на поле сражения бездыханными трупами, сражение кончилось, и публика – нашего мнения». Вы надеетесь, что, объявляя противника погибшим (pro mortuo), вы убьете его, – но у греков ложный слух о кончине значил одно: долго жить. Молодой противник чисто физически переживет старого, он сохранит свои устремления и переменит лишь надежды, перспективы и пути к цели, – так испокон веков эпохи поднимались друг над другом.

Дальше в «Эстетике» Жан-Поль пересказывает свой сон о битве с атакующими его критиками (об осаде «крепости Мальта»), и сон этот удивительно напоминает описанные в «Грубиянских годах» сражения Флитте с кредиторами ( Эстетика , с. 343–344; курсив мой. – Т. Б.):

Подо мною, в каком-то море, черном, как чернила , я видел множество кораблей, они плавали во все стороны и стреляли в меня, чтобы завоевать меня… <���…> они штурмовали меня исключительно с помощью типографского имущества – матрицы стреляли многопудовым швабахером, стреляли и петитом-цицеро… <���…> Они кричали мне, не я ли тот самый Пауль-Поль, которому захотелось стать великим магистром острова… <���…> Я же, вполне защищенный своей скалой, хотел только хорошенько обидеть и позлить людей там, внизу, и потому прокричал в рупор <���…>: «Ах вы, беотархи и великие магистры ордена немецких рыцарей, я защищаю незримую церковь, как рыцарь, и сражаюсь с неверными. То есть с вами. Я вам скажу, чего вы вечно хотите, – вы хотите „кушатъ“. О, если бы вы посмели признаться, что вы вечно подразумеваете, что вы славите, – тогда во всем Гомере, Аристофане и Платоне и во всей настоящей поэзии и философии вы не нашли бы никакого реального добра, кроме… учености, которую следовало бы извлечь оттуда, как средство добывания высшего блага – жить в свое удовольствие в благоустроенном государстве. <���…>…поэзия у вас обязана придавать остроту будничной жизни и увенчивать ее, но отнюдь не упразднять совсем…