Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Я уже хотел было возразить: мол, почему тогда не показываются души умерших животных; и – что явление близких нам умирающих или умерших определенно имеет свои причины и объяснение, а именно, иллюзии, порожденные любовью и страхом, но предпочел удержать такого рода сомнения при себе; ведь в любом случае о появлении призраков пока никто не высказывал суждений, основанных на истинной вере и одновременно свободе, и тут менее всего – как и в случае с животным магнетизмом – может сыграть решающую роль негативный опыт, который именно в силу своей негативности никаким опытом не является. Меня подкупает любой образованный человек, который верит в явления призраков, ибо он приводит мне на память более религиозную немецкую эпоху, когда люди не только твердо верили в призраков, но и готовы были терпеть их присутствие. Но теперь я подвел триплицированный итог всему, о чем мы говорили прежде: мы можем считать телесное одеяние сотканным сколь угодно тонко, но все равно оно относится к «я» так же, как неорганизованный камень к органической плоти; уже один-единственный земной нерв – это веревка, преграждающая вход в иной мир, и одна-единственная земная пылинка тянет за собой всю Землю, всю нашу земную тщету; жизнь после смерти была бы тогда тождественна жизни до смерти, а умерший отличался бы от живого лишь тем, что преодолел все мыслимые возрастные пределы и из девяностолетнего старика превратился в миллионолетнего; мы, здешние ночные гусеницы, превращались бы в таком случае не в мотыльков, а в дневных гусениц, и продолжали бы жрать и ползать, только теперь на солнечном свету. «Однако, – с энтузиазмом продолжал я, – то, чего мы желаем и что, единственное, нуждается в подтверждении, наверняка есть нечто другое; мир нравственного сердца звучит, как мелодия – незримо и неактивно, словно легчайшее дуновение, – в грубом мире чувственных ощущений; так хочет ли наша любовь, наша радость, наше предощущение Бога чего-то такого, что могло бы проявиться на жесткой поверхности телесного мира, хотя оно и будет чем-то прекраснейшим? Все прекраснейшее такого рода, приходящее мне на ум, порождается Фантазией, подлинной созидательницей Универсума; и, тем не менее, эта всемогущая Мировая Душа должна – опираясь лишь на предчувствия – укутывать все свои мировые сферы, чтобы они обрели волшебный свет, в утреннюю зарю и млечный путь будущей бесконечности. Как страх перед призраками есть боязнь безумных новых страданий, возникающих не из-за влияния, а из-за простого присутствия предмета этой боязни, и потому никакой образ нашей полуденной жизни не может внушить или исцелить такой страх: так же существует надежда на призраков и любовь к призракам, которая жаждет не воздействия , а лишь бытия этих существ, и которая ничего не заимствует ни у какой земной радости, а, самое большее, тайно дает что-то взаймы, наилучшим. Наше бедное, покрытое ранами сердце – как бы часто оно ни закрывалось со всех сторон, все же на нем остается открытой одна врожденная рана, которая затянется только в иной стихии бытия, как у еще не рожденного детского сердечка одинаковое для всех таких сердечек отверстие закроется только тогда, когда дитя вдохнет более легкую жизнь. Поэтому и у нас, как у цветов, верхняя сторона листа, сколько бы ее ни поворачивали к земле, всякий раз вновь обращается к небу».

«Врожденная рана!» – со вздохом повторил юноша.

«Наша рана – или наше небо – открыта, – сказал я возбужденно, – это и каламбур, и нет. Или, по-твоему, смерть должна и в том мире вновь и вновь расквартировывать нас, словно раболепных солдат? – Нам, которые сейчас подобны стрекозам-нимфам, чьи четыре крыла уже различимы в крыльевых пазухах, когда-то потом предстоит всего лишь вылущить новые крыльевые пазухи из старых и такое вылущивание назвать полетом? И когда мы, спасаясь от ниспосланного за грехи потопа земной жизни, взлетим на более священную гору – неужели мы должны будем обнаружить и там, как на горе Пилат, какое-то новое озеро? И неужто вечность окажется просто вечным задержанием на диссонансе?»

Теперь юноша, благодаря мне, вновь пришел в себя и холодно спросил: «Но если так, то я должен был бы иметь какое-то врожденное представление об иной жизни; потому что только наличие такого прообраза могло бы оправдать какое бы то ни было суждение об образах-копиях».

Я ответил: если бы я мог описать будущую жизнь, то и я, и тот, кто меня поймет, уже имели бы ее; но новорожденный младенец, испытывая жажду, стремится к пище, химический состав которой не может заранее предсказать, – и все же инстинкт ручается за ее наличие и находит ее. Об ином мире мы сейчас рассуждаем так, как слепцы до удаления катаракты рассуждают о зримом, – все попытки изобразить зарю этого мира сведутся, как у упомянутых слепцов, к дефинициям трубного гласа.

«Но здесь – возразил юноша – слепец может говорить только со слепцом, и подобное ориентируется на подобное. Однако именно поэтому, поскольку ни одно из пяти чувств не может быть передано посредством четырех других (которым здесь, в нашем мире, приходится выносить суждения даже о нечувственном и сверхчувственном) и, например, все красочные поверхности столь мало способны выразить сущность любого звука, что мы бы приняли его за «я» среди бессловесных поверхностей, если бы запах, вкус, осязательное ощущение не отличались бы от красок так же резко и непреклонно, как звук; но поскольку все же эти пять частей света объединены в одно целое и поддерживают друг друга: то факт их земной отдаленности от некоего будущего шестого, седьмого и так далее чувства еще не опровергает возможности существования (в модусе подобное-неподобное) только что упомянутых шестого, седьмого и т. п. чувств; наоборот, скорее всё говорит в пользу такой гипотезы».

Это уже было что-то, хотя и выражено односторонне и половинчато. «Однако сердце, – сказал я, – нуждается в чем-то ином, нежели чувственные ощущения; пусть нам подарят хоть тысячу новых чувств: нить жизни останется, как и прежде, бессмысленно истлевающей, останется светлой точкой мгновения, которое, полыхая, взбирается по ней вверх; эта живая искра пробегает между малой толикой пепла и пустым белым будущим. Время – это мгновение; а наше земное бытие, как и наш земной путь, – падение через одно мгновение в следующее. Наше тоскование да будет для нас поручительством за существование объекта этого тоскования, так же как действительная жажда в сновидении – поручительство за ее действительное утоление в состоянии бодрствования (независимо от того, сколь часто и сновидение тоже предлагает нам приснившееся питье). Сходство здесь, на самом деле, оборачивается тождеством: ибо именно тогда, когда эта жизнь щедрее всего осыпает нас дарами – например, в пору юности – и, подобно солнцу, ослепляет утренней зарей, и полуденным светом, и лунным сиянием, именно тогда, когда жизнь исполняет наши дерзновеннейшие желания: тогда-то тоска по иному и проявляется сильнее всего, и только вокруг плоского земного парадиза величественнее всего круглится глубинное звездное небо тоскования. Но почему происходит так, даже когда человек испытывает самые духовные радости? Скорее мы могли бы ожидать, что тоскование возникнет от пустоты».