Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Дойдя до этого места и вернувшись к «Предуведомителю», я вдруг поняла, в чем состояла моя ошибка при интерпретации описанных там персонажей. Как Фибель объединяет в себе Фибеля и Биненродера, себя и «дьявола чванства», так же это происходит – на определенном этапе – и с Предуведомителем. 7-й и 8-й номера, то есть «Одноногий» и «мой собственный паренек», который родом из Хофа, как раз и являют собой в совокупности «этих судей искусства» (9-й номер). Они должны примириться между собой, образовать целое. Потому далее и говорится (с. 761):

В настоящий момент Одноногого (меня) несут через Фихтельзее… Два неверных шага… <���…> если они будут сделаны, утопят в болоте Фихтель человека, который там внутри работает над своим Предуведомителем… <���…> Горы над горами будут теперь подниматься, как боги, из земли… <���…> и эта Земля, как новое солнце, взойдет, и тогда один человеческий взгляд свяжет ее широкие лучи, и под их фокусом моя душа вспыхнет…..

Потому и Вальт, отправляясь на «танец личин», надевает на себя сразу два маскарадных костюма: тот, что выиграл в лотерею он сам, и другой, выигранный Вультом: костюм возчика и костюм горняка…

Но вернемся к Фибелю. Фибель далее рассказывает, как он умер и пережил возрождение, и отрывок этот чрезвычайно важен для понимания «Грубиянских годов» (там же , с. 537; курсив мой. – Т. Б.):

Ему было примерно сто лет, когда он – в одну ночь, вновь родившую его жизнь, – получил новые зубы и, испытывая боль, пережил дикие развивающие сновидения. Перед самой полуночью явилась его покойная жена и сказала ему, что она ради него восстала из мертвых, чтобы хорошенько отругать его и сообщить: Пельц выл пересмешником (ein Spott vogel), а сам он – простофилей (или: снегирем, Gimpel). Потом, после полуночи, ему приснилось: он держит в руках широкое сито и должен раздвинуть это плетение; крепко сплетенное сито и деревянная рамка несказанно пугали его, и он ничего не мог разодрать, кроме как – во сне – самого себя, так продолжалось, пока, наконец, внезапно он не заметил, что вместо сита держит в руках целое большое светлое солнце, которое слепяще сияет ему в лицо. – Он проснулся новорожденным и снова заснул, как бы на колышущихся тюльпанах. И ему приснилось, что его возраст исчисляется одним годом после ста – и что он умирает как невинный годовалый ребенок, без земных мук и земной вины, и находит наверху своих родителей, которые подводят к нему целый сонм его детей, которые на Земле оставались для него незримыми, потому что выглядели просто как светлые ангелы.

Он поднялся с кровати не только с прорезавшимися новыми зубами, но и с новыми идеями. Прежний Фибель сгорел , и теперь настоящий феникс стоял здесь, наслаждаясь своими многоцветными крыльями. Он восстал просветленным – не из какой-то иной могилы, а из самого тела. Мир отшатнулся назад, небо приблизилось к нему.

Для Жана Пауля возродившийся Фибель становится образцом (образцом поэта и человека); его восхищает, как у Фибеля «каждый звук идет от сердца и каждый взгляд дарит благословение – как этот ученик Христа окутывает силу любовью, ведь и твердый диамант обрамляют мягким золотом… <���…> как церковная кафедра стала для него горой Фавор, на которой он преображает себя и слушателей, и как ему, из всех священнослужителей, лучше всего удается самое трудное – достойно молиться» (там же , с. 540; курсив мой. – Т. В.).

Старик уверен, что ближайшей ночью умрет, и Жан Пауль тоже этого боится (там же , с. 542, курсив мой. – Т. Б.): «…каждая звезда внушала мне надежду. И все же – в моей постели – сновидения убивали и хоронили его : то так, то этак, но всегда достаточно пристойно». Тем не менее наутро оказывается, что Фибель жив и даже обрел новую молодость. Еще раз осуществилось то, что в тексте романа обозначено как Selbst-Uberleben («Пережить самого себя»).

В незавершенном – как будто – романе «Грубиянские горы» последняя сцена разворачивается на таинственной горе Пилат (№ 64. Лунное молоко с горы Пилат), где, видимо, завершается преображение Вальта (в писателя Жан-Поля), а в самом начале романа (в нумере 2-м) Жан-Поль так рассказывает о своем переезде в Кобург (с. 21):

…едва успел я, проехав через городские ворота, войти в дверь нового дома, как снова вышел и отправился на гору, где множество прекрасных пейзажей соседствуют или располагаются друг за другом. «Сколь же часто, – сказал я себе, добравшись до вершины, – станешь ты в будущем преображаться на этом Фаворе!»

То есть речь, видимо, идет именно о многократных преображениях поэта, а потому и «разрыв» – расставание Вальта и Вульта – не может быть окончательным.

Косвенное подтверждение такой точки зрения можно найти в «Жизни Фибеля»: расставаясь со старцем в канун его предполагаемой гибели, Жан Пауль похищает у него собаку Алерта, помесь шпица и пуделя (такая собака, с таким же именем, была и у самого Жан-Поля): «…как некая симультанность шпица и пуделя, то есть змеи и голубя , он настолько классичен в своем роде, насколько это вообще возможно» (Jean Paul VI, S. 541, курсив мой. – Т. Б.).

Змея, как известно, символ дьявола, голубь – Святого Духа. Про дьявола в архиве Жан-Поля сохранились две несколько неожиданные записи ( Exzerpte):

Богомилы: (род манихеев): дьявол – это дух ( Geist) человека и правит им; но может и отступиться, тогда – возвращение к утраченному совершенству;

Саксонцы-язычники почитали некое черное коварное божество, Тибелена ( Tibelen ), – христиане позднее назвали его Tifel, Teufel («дьявол») и стали почитать. Hackenberg German med. diss. VII.

О собаке Фибеля, доставшейся Жану Паулю, говорится еще следующее (там же , с. 544):

Пес Алерт должен был, вероятно, стать почетной наградой, почетным псом или медальоном – или одним из евангелических геральдических животных (ведь и Луку сопровождает его вол, а Матфея его ангел) – или профетическим геральдическим животным.

Заканчивается «Жизнь Фибеля» образом радуги, хорошо знакомым нам по роману «Грубиянские годы» (там же , с. 546; о радуге см. выше, с. 817–818):

Он [Фибель] совершенно спокойно шагнул к своей шарманке. Я оторвался от него, как отрываются от жизни.

В этот момент на западе, куда вел мой путь, утреннее солнце встроило в ранний день многоцветную радугу, а восток все еще пылал, подражая ей, своим единственным алым цветом; и утро и вечер, начало и конец, цветные врата времени и вечности стояли, распахнутые, друг против друга, и те и другие вели лишь из неба в небо. <���…>

Я же медленно зашагал дальше по своему пути.

О радуге говорится и в тексте «О смерти после смерти, или День рождения» (с. 777; курсив мой. – Т. Б.):