Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

«Я отвечу, – сказал он, – что если мы, как вы утверждаете, вместе со всем так называемым иным миром живем и выстаиваем уже в здешнем мире, и растягиваем тот мир, как мирную небесную радугу, уже над этим : значит, всё это можно передавать по наследству и дальше, от Земли к Земле (и мы бы всякий раз приносили туда с собой иной мир)».

Чтение «Приготовительной школы эстетики» окончательно убеждает, что радуга (в текстах Жан-Поля) – емкий символ поэзии, заключающий в себе представление о ее задачах ( Эстетика , с. 63, 68, 396):

«Поэзия – это единственный иной свет в этом земном». <���…> В отличие от действительности, которая на бесконечных просторах и в бесконечном времени распределяет и свою прозаическую справедливость, и свои цветы, поэзия – не что иное – должна осчастливить нас в своих замкнутых пространствах: она – единственная богиня мира на земле и единственный ангел, который, пусть на время, переселяет нас на звезды, выводя из темниц… <���…> Вот почему лишь одна заповедь у поэта, – ибо воздействие его творений необозримо и нет ему конца: «Не запятнай Вечности временем, и да не принесешь людям вечность ада вместо Вечности неба». Презирая и хулу, и похвалу, поэзия дерзает отрешиться от реальности настоящего; пусть в предчувствиях и вздохах она являет нам след и просвет иного мира посреди нашего земного, – так некогда к берегам Старого света Северное море прибивало незнакомые семена, кокосовые орехи и т. п., возвещая о существовании Нового света.

Выходит, что «наследство», о котором идет речь в «Грубиянских годах», подразумевает, скорее всего, наследие поэтической традиции: то наследство, которое готов предоставить таинственный ван дер Кабель (немецкий язык либо «дух повествования») – предоставить тому и в той мере, в какой очередной претендент на роль «универсального наследника» окажется достойным этого дара.

Как мы видели (см. с. 837), в конце романа «Жизнь Фибеля» понятие «проповедник» толкуется в иносказательном плане, как обозначение главной миссии поэта. О возродившемся, как Феникс, Фибеле говорится: «церковная кафедра стала для него горой Фавор, на которой он преображает себя и слушателей ».

Относительно Вальта мы тоже можем предположить, что он, пережив свое преображение на горе Фавор – или на горе Пилат (см. нумер 64), – стал проповедником именно в этом смысле. Более того, он действительно стал и проповедником, и даже учителем (еще одна требуемая в завещании «наследственная обязанность»), потому что вообразил себя в такой роли и даже составил соответствующий поэтический текст («Счастье шведского пастора», с. 26–30), целиком приложенный к завещанию (с. 29; курсив мой. – Т. Б.):

Пастор одет по-шведски, как и все прочие: на нем короткая куртка с широким шарфом, поверх нее короткий плащ, круглая шляпа с развевающимися перьями и ботинки со светлыми шнурками; конечно, выглядит он, не отличаясь в этом от своих спутников, как испанский рыцарь, как провансалец , вообще как южный человек – по крайней мере, сейчас, когда и он, и его веселые спутники мчатся сквозь изобилие высоких цветов и листьев, за немногие недели вылезших из грядок и из ветвей.

Он, вероятно, может теперь претендовать на наследство (а мы можем начать перечитывать книгу, чтобы посмотреть, как это у него получится), да только наследство Кабеля, скорее всего, пребывает в фантазийной плоскости (с. 13, 15–16; курсив мой. – Т. Б.):

С самого начала к потенциальному полному наследнику моих активов – а к таковым относятся мой сад перед Овечьими воротами, принадлежащий мне лесок на горе, и 11 000 георгдоров, вложенных в берлинскую лавку заморских товаров, и, наконец, оба барщинных крестьянина в деревушке Эльтерляйн с соответствующими земельными участками – я предъявлял самые высокие требования: много нищеты телесной и обилие духовного богатства. <���…> Будьте же умным, поэт, и помните о Вашем отце, который подобен некоторым дворянам… <���…> чье состояние, правда, заключается, как у русских помещиков, во владении крепостными, но крепостной-то у такого человека один-единственный: он сам. <���…>

Я обращаю внимание всех господ – от г-на члена церковного совета Гланца вплоть до г-на книготорговца Пасфогеля и Флитте (включительно) – на то, как тяжело Харнишу достанется всё это наследство , даже если оно не будет весомее, чем единственный подшитый здесь с краю лист бумаги , на котором наш поэт бегло изложил свое любимейшее желание, а именно: стать пастором в Швеции.

Жан-Поль, может, и получил право (как в свое время Предуведомитель) жить в пространстве своего романа – то ли в «доме в Хаслау, на Собачьей улице» (под видом воскресного проповедника Флакса?), то ли в саду или леске на горе – как Фибель, живший после преображения во «фруктовом лесочке». Однако остальные его приобретения ограничатся двумя «барщинными крестьянами», которые в свете дальнейшего разъяснения («но крепостной-то у такого человека один-единственный: он сам») могут быть только частями его раздвоившейся личности (и одновременно его персонажами), Вальтом и Вультом… И еще – одиннадцатью тысячами «георгдоров, вложенных в берлинскую лавку заморских товаров» (то есть, если иметь в виду личность завещателя, скорее всего – некоторым количеством драгоценных словесных или визуально-образных артефактов-метафор, тех самых, что будут использованы в качестве названий глав):

Сей превосходный историк, мне в данный момент еще неизвестный, будет получать от меня, в качестве скромного выражения признательности, за каждую главу по одному нумеру из моего кабинета художественных и натуральных диковин.

После всего сказанного я даже не решусь утверждать, что роман «Грубиянские годы» остался незавершенным: скорее, он имеет разомкнутую, спиралеобразную структуру. Показан некий цикл, который может возобновляться – в принципе, сколько угодно раз. Эта мысль выражена и в завещании ван дер Кабеля (с. 20; подчеркивание мое. – Т. Б.):

Любая воля вправе быть и безумной, и половинчатой, и выраженной через пень-колоду, только последняя воля такого права лишена, но должна, дабы закруглиться и во второй, и в третий, и в четвертый раз, то есть представлять собой нечто концентрическое, включать в себя, как это принято у юристов, и clausula salutaris , и donatio mortis causa, и reservatio ambulatoriae voluntatis. Так и я хотел бы прибегнуть к этому средству с помощью сказанного выше кратко и немногословно.

Цикл этот отражен в четырех «книжечках», соответствующих (условным) весне, лету, осени и зиме и завершающихся описанием некоего инициационного события (посвящения в поэты).