Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Позже, когда Вальт отправляется на прогулку в ван-дер-кабелевский лесок, проницаемой становится даже граница между эпохами жизни Вальта и эпохами человеческой истории (с. 315):

Вокруг Вальта порхали, передвигались, толпились сновидения: из далеких веков – из земель цветов и цветения – из времен детства; да, один сон-детеныш сидел и пел в зеленом рождественском садике, памятном с детской поры: длиной всего в пядь, на четырех колесах, влекомом за веревочку маленьким человеком. И вот, с неба наклонилась волшебная палочка – надо всем этим ландшафтом, полным замков, сельских домов и лесочков, – и превратила его в цветущий, плодородный Прованс времен средневековья.

Похоже, что недолгое и недальнее путешествие Вальта, занимающее большую часть третьей книжечки, описывает начало его самостоятельного творчества. Если роза (розы), для Жан-Поля, – символ поэзии, то локализация этой поэзии на грани двух миров эмблематически образом выражена в самом начале описания путешествия (с. 324, 347):

Он бежал из города. Ему мерещилось, будто два ураганных ветра, дующих навстречу друг другу, удерживают в парящем состоянии зависшую посреди неба розу. <���…>

Когда он начал отмеривать свои первые версты на северо-восток (Ванины горы и раннее солнце оставались по правую руку от него, а сопровождающая его радуга, в росистых лугах, – по левую)…

Когда он попадает в Розанскую долину (опять розы!), то меняется даже время года. Осень неожиданно сменяется весной, когда же Вальт покидает долину, там опять наступает осень (с. 355, 359; курсив мой. – Т. Б.):

Теперь он добрался до длинной улицы – Розанской долины, – обрамленной горами, словно дворцами. Ключи от Эдемского сада ему вручили еще перед ней, и он ее отпер. «Здесь царит совершенная весна , этот Орфей Природы, сказал я себе (записывает Вальт в дневнике): луга цветут – калужницы разрослись большими скоплениями… <���…>».

В вышнем эфире выплетались тончайшие кружева из серебряных цветов, а на много миль ниже под ними медленно тянулись одна за другой облачные горы; в синюю расселину между обеими полосами и полетел Вальт ; там он с легкостью прогулялся по небесным путям, состоящим из ароматов, и, подняв глаза, заглянул еще выше. Но посматривал он и вниз, в родную долину: видел, как по ней скользит тихая гладкая река – как леса с любовью склоняются к воде с одной горы, а другая сверкает гроздьями винограда, домиками, где виноградари хранят свой инструмент, и грядками со спелыми овощами. Тут Вальт снова опустился вниз, в свою длинную долину, – словно на родительские колени. <���…>

…в лесах оставшейся позади речной долины кричали осенние птицы…

Следующим этапом его путешествия становится город Розенхоф («подворье роз»); уже отправление в дорогу – туда – описывается так (с. 395; курсив мой. – Т. Б.):

Свежесть жизни и утра оросила обжигающей утренней росой все поля будущего , и для странствия в сторону этих полей не было жаль никаких усилий. Шум и предотъездное нетерпение романтически оживляли сердце, и казалось, будто ты прямо сейчас въезжаешь из страны прозы в страну поэтов…

По дороге Вальт проезжает « Йодиц , где, согласно сну Вульта, должен был пообедать» (с. 396).

Иодиц – деревня, где с 1765 года (то есть с двух лет) и до 1776-го жил Жан-Поль. Вальт эту деревню как будто узнает («…ему показалось, что он уже видел такое, давно»), однако Жан-Поль тут же делает оговорку, чтобы деревню из романа не спутали с реальной, его родной: «Может, когда-то бог сновидений построил перед ним похожую деревушку из воздуха, на территории его сна, – и сделал так, чтобы она витала у него внутри» (с. 396–397; курсив мой. – Т. Б.). Более того, к этому месту он делает примечание (с. 397; курсив мой. – Т. Б.):

Существует, правда, второй Иодиц, с такими же географическими приметами, – деревня, где провел свое детство составитель данного текста, – но расположен он не в Хаслау, а в Фогтланде, и пришел туда определенно не нотариус.

Эпизод с живописцем, издали рисующим Розенхоф, представляется мне описанием возникновения замысла романа (с. 399; курсив мой. – Т. Б.):

Потом он увидел, что опередивший его художник-пейзажист уселся на холме и, кажется – судя по направлению взгляда, – набрасывает карандашом на бумаге все еще сокрытый от него самого город Розенхоф. Боже, подумал Вальт, теперь я в какой-то степени понимаю, как должен быть расположен этот город – как божественно и небесно…

Этот замысел обрастает подробностями, когда Вальт поднимается на отправляющийся к Розенхофу паром, а вскоре туда же въезжает карета с генералом Заблоцким и Виной (с. 400–402):

Паром причалил к ближнему берегу, заполнился новыми пассажирами, но всё еще ждал чего-то – как показалось Вальту, ждал именно его. <���…>

Смутно Вальт ощущал, что, похоже, Розана течет, и паром движется, и волны шумят, и горизонтальные лучи вечернего солнца расцвечивают – красками юности – собак и людей, и золотят каждого нищего и нищенский посох, а старикам серебрят годы и волосы. Но он не обращал на все это особенного внимания. Потому что то же солнце облачило В и ну молитвенным восторгом, украсило розы ее щек небесными розами; и паром представлялся нотариусу качающейся на звуках резонансной декой жизни, страной Утра, плывущей сквозь вечерний свет, новым челном Харона, везущим Элизиум к Тартару берега. Сам Вальт тоже неузнаваемо изменился, выглядел незнакомым, неземным: ибо преображение В и ны отбрасывало отблеск и на него.

В Розенхофе, во время прогулки с В и ной в «волшебном саду» (нумер 48), Вальт уже ощущает себя суверенным творцом поэтического мира (с. 417):

Он чувствовал себя так хорошо и отрадно, как если бы все мерцающее полушарие вокруг него существовало только под его черепом, построенное из одного сновидения, и он мог бы что угодно там передвигать, и похищать, и брать звезды, и ронять их, словно белые цветы, на шляпу и на ладонь В и ны…

Сам Жан-Поль тоже – в письме, помещенном между третьей и четвертой книжечками, – говорит, что находится сейчас в наилучшем состоянии для работы над романом, а свое рабочее место локализует где-то на границе (уже практически для него исчезнувшей) между материальным миром города и природы и миром (живых и значимых для него) умерших (с. 441; курсив мой. – Т. Б.):

…пока мое жилище ( к которому следует причислить и мое тело ), мое писчее окно, откуда открывается вид на всю долину Ильца (ибо я живу в Грунеровом доме, на Гимназической улице), и процветание моих ближних (к коим относится и мое эмпирическое «я») зримым образом меня поддерживают; я бы даже сослался в этой связи… <���…> на уже упомянутое кладбище, где как раз сейчас (в воскресный полдень), отчасти в церкви Спасителя, а отчасти на ее дворе, в лучах солнца, среди детей, бабочек, обитаемых могил и летящих осенних листьев свершается песенное, органное и речевое богослужение таким образом, что я все это слышу и здесь, не поднимаясь из-за письменного стола.