Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Когда я сказал дяде, что не смог попасть к министру, он изумился.

— Как, мой милый, ты просидел там битых два часа? Разве ты не сказал начальнику канцелярии, кто ты такой?

— Ну знаешь, это просто невероятно. Который час? Половина десятого? Иди сейчас же к министру домой.

— В это время к министру домой? — Я улыбнулся, решив, что дядя шутит.

— Немедленно отправляйся. — Он кипел от негодования.

— Да как же это, дядюшка? Ведь он, наверное, ужинает. Разве так можно?

— Какой там ужин! Отстань от меня с этим ужином. У меня ребенок болен, а то бы я сам пошел. Подожди, я позвоню.

Он позвонил по телефону, и министр сказал, чтобы я немедленно шел к нему. Здесь тоже ожидали люди, но совсем иные, нежели в министерстве. Здесь никого не лихорадило. В холле и в гостиной с желтоватым, словно при лампаде, освещением, обставленной богатой, но стандартной мебелью, хотя тут висели фамильные портреты и фотографии, приглушенными голосами говорили о политике, рассказывали анекдоты. Тут были, насколько я понял, парламентарии, журналисты, крупные дельцы. Говорили и о войне, но меньше. Когда я вернулся с разрешением, было уже половина двенадцатого.

Получив бумагу, Нас Георгидиу рассмотрел с задумчивым видом подпись, выкурил сигарету и загасил окурок в медной пепельнице. Затем он стал звонить кому-то по телефону. Казалось, он не мог усидеть в своем глубоком кожаном кресле и предпочитал вызывать номер стоя. Двери кабинета были отделаны мелкими квадратиками зеркального стекла, позолоченными по граням (дом, по-видимому, был выстроен каким-то другим выскочкой, а потом облюбован моим дядей); таким образом, я видел его в двух ракурсах: сначала его самого, грузного, энергичного, уверенного в себе и напористого; а потом — его отражение, раздробленное в дверных зеркальцах на множество бесформенных кусков, блестящих и прыгающих.

Он никак не мог добиться, чтобы его соединили, и обернулся ко мне, по-прежнему импозантный, хотя пиджак, ставший ему слишком широким, обвис на плечах.

— Немедленно иди к статс-секретарю Василе Маринеску и скажи ему, что я прошу его завтра же обязательно \ подготовить мне официальный документ.

— Но завтра воскресенье, дядюшка, министерство не работает.

— Молчи, я знаю, что говорю. Ты меня не учи. В понедельник в девять часов утра у нас должен быть готовый документ.

— Я не понимаю, как... Что же, сейчас идти? Ведь уже почти полночь.

— Полночь? Вот именно сейчас у нас и решаются все серьезные дела, мой дорогой... Днем в министерстве торчат только бедолаги, которые просят жалкого вспомоществования, — и он сложил свои толстые губы как для плевка.

— К тому же, что меняет один день задержки?

— Нельзя терять ни одного дня. А вдруг и другие пронюхают про этот склад? Эх, малый, а как ты думаешь, едят хлеб у нас в Румынии?

Не в первый раз он разговаривал в таком духе, и не он один так рассуждал. Я столько раз слышал подобные слова, что у меня создалось впечатление (неверное, конечно), что в моей стране хлеб — это высшая цель каждого и мерило всех духовных ценностей. «Я тоже хочу хлеб есть» (и больше ничего) ; «он в моем доме хлеб ел» ; «дайте и ему хлеба поесть». Как будто идеал каждого состоит исключительно в том, чтобы приобрести как можно больше хлеба, и успех в жизни измеряется количеством хлеба, которым ты располагаешь. А максимум альтруизма состоит в удовольствии «дать и другим съесть хлеба после тебя» (но не слишком много, чтобы «не обнаглели»). Пшеничная страна, испытывавшая в прошлом хронические голодовки, и ныне жила под наваждением хлеба, и оно затмевало все другие духовные заботы, любые драмы высшего порядка. Трагедии ныне перешли в степень «борьбы за существование», ибо жизнь, гораздо более легкая, чем на Западе, для посредственностей и мошенников, неизмеримо более трудна у нас, для достойных людей и для тех, кто хочет остаться честным. Впрочем, при других обстоятельствах я столкнулся с фактом, который еще более утвердил меня в этом ложном впечатлении: один здешний ученый, вместо того чтобы как должно ответить на научную полемику своего коллеги, пригрозил, что он его «оставит без куска хлеба», и действовал соответственно, пока не добился своего.

Разумеется, жизнь в подобном обществе была бы ужасной. К счастью, мои соотечественники — в той мере, в какой любое наблюдение может отвечать истине, — как все восточные люди, наделены вульгарной и пылкой чувственностью. И того, чего нельзя достичь воздействием на разум и на совесть, легко добиваются через женщину, которая не ведает отказа, если умеет отказывать сама да вертеть красной розой в руках. Сложные положения создаются и распутываются при помощи женщин — не любимых, но желанных. И это не нюанс, а характерная особенность. То, чего не может добиться университетский профессор на унизительной аудиенции, актриса получает в результате минутного телефонного разговора. Такого же успеха достигают влиятельные лица, руководствующиеся изречением: «Do ut des», — то есть: «Дай мне, коли хочешь, чтобы тебе дал я». Так и мой дядя, потеряв в меня веру, снова вернулся к телефону и на этот раз дозвонился.

— Это квартира статс-секретаря Василе Маринеску? Да? Да, да, да, это я... Послушайте, дорогой мой, у меня к вам просьба. Я получил для нашего завода разрешение на покупку склада старой меди в Галаце... Спасибо... спасибо... Но вот о чем я вас прошу, дорогуша... Слушайте, мне нужно, чтоб вы мне уже завтра оформили бумаги... Да, они мне необходимы с утра в понедельник. Драгоценный мой, я вас очень прошу... Ну и что с того? Вызовите кого-нибудь... есть такой начальник отдела... Мишою, или не знаю уж, как его там зовут... Вызовите его... За десять минут бумаги будут готовы... Ну вот... Ничего страшного... Адрес мы найдем. Ну и что с того? А вы поставьте сегодняшнее число, последний номер исходящей и подпишите сами завтра же. Надеюсь, не откажете... Ну да, по-быстрому... У меня тут есть человек, который все сделает... Вы только дайте свое согласие. Вот и прекрасно... Спасибо... Ну, целую ручку супруге... Когда вы придете к нам на обед?

И победоносно повесил трубку. Его зеленые, воспаленные глаза засверкали, толстые обрюзглые щеки подтянулись к углам губ, на которых заиграла улыбка удовлетворения, особенно откровенная из-за отсутствия усов.

Все это дало мне новый повод к удивлению и размышлению. Мне казался поразительным контраст между безмятежным спокойствием, с которым этот человек взирал на судьбы общества (ближайшее будущее родины ничуть его не тревожило, его снисходительность к проступкам против государства была безграничной, и он не видел нужды ни в каких предупредительных мерах, хотя как политический деятель обязан был обладать чувством ответственности), и постоянной озабоченностью своими личными делами: он подозревал всех и вся, не верил в абстракции, каждый раз дважды все проверял по пальцам, огорчался всякой возможной неудачей, и, словно хищный зверь, был готов беспощадно расправиться с любой самой туманной угрозой. Не знаю, имею ли я право сделать вывод, что люди с большими духовными запросами поступают как раз наоборот: они озабочены вверенными им судьбами, непреклонны по отношению к провинившимся, когда дело касается участи общества, в то же время они небрежны и уступчивы, когда речь идет об их личных интересах.