Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Этот вывод, вероятно, может несколько умерить опасения писателей, которые боятся видеть «одних лишь в черном, других — лишь в розовом свете». Разумеется, люди бывают и хорошими и скверными, но необходимо всякий раз уточнять — при каких обстоятельствах. Три нуля перед единицей или после единицы — вещи разные.

Мне все же пришлось пойти к министру еще раз. В залах ожидания были, по-моему, те же люди, что и накануне. Начальник канцелярии статс-секретаря пришел вместе со мной и потребовал, чтобы я был принят немедленно. Подобные исключения для меня поистине невыносимы. Я буквально сгорал от стыда. Мне, безусловно, присуща чрезмерная гордость, но только как духовной личности; а как социальная единица я теряюсь и чувствую себя в ложном положении, даже когда со мной с преувеличенным почтением здоровается слуга ... Обостренная чувствительность подчас доходит до того, что я готов сетовать и на неумеренную фамильярность, и на недостаток общественного уважения.

Со своей точки зрения Нае Георгидиу оказался прав. В понедельник из Галаца пришло сообщение, что один из местных жителей желает купить склад меди по гораздо более высокой цене, чем давал наш завод. Но он опоздал, бумаги были уже подписаны.

Примерно через неделю, накануне пасхи, я заключил с остальными компаньонами соглашение и, вопреки настойчивым уговорам моей жены не делать этого, вышел из ассоциации.

С двусмысленным положением надо было покончить: в обществе этих двух людей — моих компаньонов, постоянно принимавших важный вид и строивших глубокомысленные мины, я чувствовал себя словно в руках врача, который ставит на мне опыты с помощью всевозможных аппаратов, не объясняя цели и требуя к себе абсолютного доверия без всяких на то оснований. Впрочем, я вообще не наделен способностью идти позади кого-то с обязательством ступать точно по его следам.

К тому же в это время меня чрезвычайно увлекали университетские занятия; несомненно, то был самый плодотворный период в моей жизни. Во второй половине апреля я подготовил семинарскую работу, которая превратилась в самую настоящую лекцию о «Критике практического разума» [10]. Наш профессор, очень серьезный и требовательный, обычно предоставлял кафедру студенту, излагающему свою работу, а сам усаживался среди слушателей в первом ряду. В моем случае новшеством было то обстоятельство, что, в отличие от моих сотоварищей, читавших свои письменные доклады, я примерно в течение часа свободно говорил на избранную тему, имея перед глазами лишь один листок с пометками.

Конечно, «Критика практического разума» — работа чрезвычайно догматичная — представляет в самом кантовском тексте гораздо меньше трудностей, чем «Критика чистого разума», но я все же, приноравливаясь больше к аудитории, чем к профессору, стремился как можно дальше отойти от метафизических трудностей.

Жена моя до самого вечера оставалась сосредоточенной и молчаливой. Тот факт, что профессор был со мной столь обходителен, предоставив мне в течение целого часа кафедру; устремленные на меня взоры всего зала, в том числе и нескольких незнакомых нам хорошеньких студенток, вероятно, с другого факультета; смущенное восхищение поздравлявших меня коллег и целый рой окруживших меня девушек — все это заставило ее оробеть.

Она опиралась на мою руку, разгоряченная и задумчивая. Нам нужно было сделать кое-какие покупки и хотелось рассеять усталость, развлечься, расслабиться. После ужина мы прокатились по Шоссе [11]до виллы Минович. Во время прогулки она говорила мало и казалась озабоченной. Только забравшись в низкую широкую кровать и свернувшись по своему обыкновению клубочком среди белоснежных подушек, она прошептала, словно про себя:

— Уф ... уж эта философия! — с досадой, как если бы сказала: «Уф ... уж это платье» или «Уф ... эти туфли», которые ей жмут.

— Да что тебе сделала эта философия, моя девочка?

— Ничего не понимаю ... ничегошеньки ... — Большие голубые глаза ее омрачились печалью.

— Как? После того как ты почти два года слушала курс философии, ты установила, что ничего не поняла?

— Да отстань ты ... никогда я ничего в этом не понимала ... Чего они добиваются, все эти философы?

— Чтоб ты их любила ... думаю, ничего более ... Вот такая безобразная девица, как ты...

— Послушай, я говорю серьезно. И я очень тебя прошу...

— Да как же серьезно, дорогая моя, если ты хочешь знать, чего хотят философы?

Мягкий свет лампы, приглушенный абажуром, золотил ее белую кожу на белизне больших квадратных подушек и крахмального полотна простынь.

— Послушай, у тебя прошел синячок, который ты себе набила на коленке, когда вчера ушиблась о стул? — Я приподнял с колена легкую рубашку.

Она резким движением одернула подол.

— Оставь это и ответь на мой вопрос.

— Как, дорогая, ты всерьез желаешь знать, чего хотят философы?

— Да ... — Она насупилась, как ребенок, просящий луну с неба или жар-птицу.

— Не знаю...

— Как не знаешь? Тогда почему ты выступаешь в университете?

— Ну, а что делать? Так вот и выступаю...

— А почему же люди говорят, что ты знаешь?

— Кто это говорит такую ерунду?

— Ну, брось, ты просто не хочешь мне объяснить. — Голубые глаза потемнели, влажная нижняя губка кривится от досады.

Мне хотелось расцеловать ее, такую по-детски надутую.

— Но, дорогая, я, ей-богу же, не знаю...

— Объясни то, что знаешь ... Что ты хотел сказать сегодня, когда говорил о «метафизическом беспокойстве»?

Я удивился тому, что она уловила это выражение, но, вероятно, оно запомнилось ей подобно тому, как туристу в музее западает в память какой-нибудь экспонат любопытной окраски.

— Метафизическое беспокойство? — И я глубоко заглянул ей в глаза. — Это бывает, когда смотришь в большие женские глаза...

— Ты опять...

— ... Когда чувствуешь, что мир безграничен, а мы так малы, что красота небезупречна и преходяща, что справедливости достичь нельзя и что мы никогда не познаем истины. И когда от этого становится грустно ... Когда любишь цветы и улыбаешься, видя людей вроде Нас Георгидиу, которые ни о чем не подозревают и погружены в свои расчеты...

Длинные ресницы дрогнули, словно глядясь в осененные ими голубые воды.

— Не можем познать истину? Как? Справедливости достичь нельзя? — И, вслушиваясь в себя, мгновение спустя: — Красота небезупречна и преходяща?

— Да, любимая, истины нам не познать никогда ... никогда ... Справедливости на этом свете не установить ... Да и красота небезупречна и преходяща — так же как вот это пятнышко над твоим коленом.

— Фу, какой ты противный, — проворчала она, обманувшись в своих ожиданиях.

— Вот две недели назад у тебя был такой насморк, что никто не смел тебя поцеловать, и носик у тебя распух и покраснел ... Но ведь могло быть и хуже ... У тебя, например, мог разболеться живот...