Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

«Я действительно больна уже почти две недели, но думаю, что это не очень серьезно. Мне ничего не нужно, большое спасибо, но книги и цветы доставили мне большое удовольствие. Все друзья присылали мне цветы, их у меня полно, но сирень сейчас — самый красивый цветок.

С благодарностью, Э.».

Я принялся расспрашивать посыльного о подробностях. Он долго звонил, потом стал стучать в открытое окно (в доме тетушки окна выходят во двор), и в конце концов к окну подошла старая дама. Молодая дама лежала в постели. Чтобы написать мне, она подложила под бумагу книгу.

Затем он счел нужным попросить прощения:

— Вы, барин, дали мне на чай золотой. Я им сказал, что мне уплачено, но она меня не отпустила, пока я не взял денег. Я это говорю, чтоб вы не подумали, будто я беру деньги, а те думают, что мне не плачено. Ведь вы меня знаете.

— Ты заглянул в окно? Она лежала на кровати?

— Да, барин, это точно могу сказать: кровать большая, дубовая, двуспальная а на стене два портрета: офицер и барыня.

— А много цветов было в комнате?

— Цветов? Цветов, говорите? Нет, не было их, — повторил он, немного подумав.

Я решил, что он лжет, угадав мое затаенное желание и пойдя ему навстречу.

— Как же, брат, не было цветов?

— Да я хоть бы один увидел... может, они потом будут...

— Ох и хитрая женщина, дорогой мой.

Я до самого вечера раздумывал, не отправиться ли туда самому и не кончить ли дело миром. Но потом сказал себе, что такой поступок с моей стороны ничем не оправдан и нет никаких признаков, позволяющих считать, что она пойдет на примирение. И когда я снова вспомнил ту февральскую ночь, у меня ожесточилось сердце и я решил, что все кончено раз и навсегда.

Через несколько дней я послал свою незамужнюю сестру, которая очень дружила с моей женой, пойти и посмотреть, что там делается. Сестра рассказала, что та больна не опасно, но произвела на нее самое жалкое впечатление. Она настойчиво повторяла, что ни в чем не нуждается, надеется скоро выздороветь, говорила обо мне дружеским и равнодушным тоном, поинтересовалась, с кем у меня связь. Потом она сказала, что ждем развода, чтобы снова выйти замуж. Сестра встретила там Анишоару, с которой моя жена, следовательно, помирилась.

Она выздоровела и примерно через неделю я встретил ее около десяти часов вечера на Каля Викторией возле кафе «Кашли». Я провожал мою актрису в театр, а жена моя была с Анишоарой и ее мужем. Я поздоровался, она ответила мне с улыбкой, но когда я, пройдя десять шагов, обернулся, то увидел, что она застыла на месте, у витрины, провожая меня тем же взглядом раненой косули.

Я стал колебаться, испытывать сомнения, сожаления... Она так страдает... быть может... в конце концов... ведь так трудно определить вину в любви...

Однажды вечером, обойдя в поисках жены два-три ресторана и отказавшись от надежды встретить ее, я остался в компании нескольких приятелей в каком-то кабачке с садом (забор из крашеной в зеленое дранки, два-три олеандра, грэтар [16]и оркестр народных инструментов). Разумеется, разговор пошел о женщинах. Называли имена весьма уважаемых дам, которые посещают дома свиданий (я задрожал), рассказали о злободневных пикантных происшествиях и передавали мельчайшие подробности «манеры отдаваться» кое-кого из известных нам всем женщин. Особенно поразила всех самая свежая новость.

Несколько дней назад одному очень видному чиновнику министерства — рассказывавший назвал его настоящую фамилию — позвонила около шести часов вечера его жена, которая устроила ему настоящую любовную сцену. Он, видите ли, пренебрегает ею, она сидит одна в доме и скучает без него, «и пусть он пошлет к черту свое министерство». Наш генеральный директор размяк от удовольствия и побранил ее с самодовольной нежностью и чванством. На самом же деле женщина звонила из спальни любовника, совершенно обнаженная, и все время, пока она разговаривала по телефону, позволяла любовнику себя ласкать. Когда же мужу показалось, что разговор прервали, то произошло это в результате естественной развязки свидания в современном варианте знаменитой новеллы Боккаччо.

Когда я слушал эту историю, у меня перехватило дыхание, я теребил галстук и судорожно переставлял стакан и вилку с места на место. Под конец я просто задыхался и был бледен, как пациент на операционном столе. Через пять минут я дал крупные чаевые официанту, чтобы он сбегал в соседнюю гостиницу и посмотрел по телефонной книге, есть ли у Г. дома телефон. Моя жена раза два звонила мне по телефону из дома каких-то приятелей. Меня всегда сводили с ума эти истории о женщинах, когда называли подлинные имена, а не просто рассказывали анекдоты. Говорят, что студенты-медики, впервые прочитав в учебниках описания определенных болезней, проникаются убеждением, что они сами подхватили именно это заболевание. Да и многие из нас, послушав, как кто-нибудь описывает симптомы своего недуга, сами начинают испытывать подобные же боли; пугаются и многие из тех, кто посещает музеи при больницах. Когда рассказывали о случаях, приключившихся с обманутыми мужьями, мне казалось, что то же самое произошло и со мной. Я не успокоился даже после того, как официант сказал мне, что у Г. нет телефона, и всю последующую неделю я не мог без ужаса и отвращения помыслить о моей жене и вообще о всех женщинах.

Лишь потом это постепенно сгладилось в памяти.

В день святого Константина и Елены она была на скачках, снова с Анишоарой и ее мужем.

Впервые после нескольких месяцев мы с ней довольно долго проговорили среди толпы женщин, одетых по-летнему, оживленных и ярких, словно цветные афиши, расклеенные па белой ограде, прогуливаясь от судейской вышки вдоль высоких изящных трибун до поросшей молодой травой лужайки. Наша беседа была похожа на ажурную вышивку: дружеское поддразнивание и пересуды по адресу публики на скачках.

В какой-то момент мы перешли на более серьезный тон.

— Ты как-будто проиграл в первом заезде?

— Да... видно, потому, что ты меня любишь.

— У меня тоже искушение поставить ставку.

— Хочешь узнать наверняка, любят ли тебя? — В этот момент душа моя была словно большая птица, раскачивающаяся на слишком тонкой ветке; ибо я думал и о себе, и о ее любовнике и не знал сцепления ее мыслей.

— Да нет, лучше уж не играть. Неуверенность лучше истины, — и она улыбнулась чему-то своему.

Я подумал: как это на нее похоже, как вся она выразилась в этой мысли.

Какое отсутствие чувствительности, какое грубое приспособленчество нужно, чтобы принять ложь! И зачем?

Какое наслаждение может существовать вне той абсолютной любви, которая придает ценность всему остальному? Это ее удовлетворение суррогатом, который может удовольствовать лишь заурядные желания, вызвало во мне чувство превосходства. И все же...