Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Я снова стал повсюду искать встречи с ней, но, едва ее завидя, тотчас удалялся, словно человек, удержавшийся на ногах после удара кинжалом. По десять раз в день я бледнел как мел при упоминании в банальнейшем разговоре какой-нибудь подробности, которая могла бы быть связана с нею. Впрочем, все эти чудовищные муки проистекали из пустяков. Мелкие происшествия, которые я преувеличивал, приобретали размеры катастрофы. В то же время настоящие классические «сцены» не действовали на мою восприимчивость, словно рисунок, рассматриваемый в слишком сильную лупу. Так, страдая от одного только взгляда, я не мог вообразить между нами что-нибудь вроде этих чрезмерно патетических сцен, которым так рукоплещет публика. Не мог представить себе и диалога с ней в духе бульварных пьес — с раскаянием, объяснениями, мольбами о примирении. Как раз в эти дни, например, шел фильм, в котором жена, глубоко унизившая своего мужа, бежит от него с любовником, бросив детей, а муж повсюду разыскивает ее, умоляет вернуться, едет за ней на международный курорт; и после того, как любовник ее бросил, она понимает, что муж — и только он один (!) — любил ее по-настоящему, и возвращается к нему и детям. И оба они верят, что невозможное в прошлом станет возможным в будущем, что их души соединятся. А для меня одна-единственная ночная отлучка моей жены из дома была таким огромным событием, что, если даже предположить, что мы могли бы сойтись и помириться, вся драма началась бы сначала. Да разве я мог бы, например, вообразить между нами сцену, когда б я с воплем швырял в лицо женщине деньги, как в «Даме с камелиями»?

«Человек с болезненной чувствительностью» назвала меня дама с молодым лицом и седыми волосами. Правда, я страдал, не подавая вида, из-за чего страдаю, словно ревматик, раньше других чувствующий приближение дождя. Окружающие считали, что я извожусь по пустякам. С другой стороны, несомненно, должны же существовать люди, не понимающие, как иные могут мучиться только из-за того, что лишены возможности почистить зубы, или у них нет какой-то книги, или же они не в состоянии оказать кому-нибудь услугу.

Однажды, например, я зашел в министерство к одному приятелю, который под предлогом того, что в приемной скопилось много народа, разговаривал со мной наспех, словно с кредитором. Я полагал, что отношения между нами порваны раз и навсегда, однако дня через два при встрече он подошел ко мне как ни в чем не бывало. Он казался искренним (за это время у него не было причин измениться), абсолютно искренним. Даже крайне огорченным.

— Ну, дорогой мой, как ты мог так рассердиться из-за того, что я тебе сказал, и допустим, грубовато: «теперь оставь меня в покое»? Разве ты не видел, как я был занят, ведь столько народа нужно было пропустить к министру?

Я понял, что его-то нисколько не оскорбило бы такое обращение, а поэтому он считал, что и мне обижаться нечего. Для него всего этого не существовало, как не существует пейзажа для близорукого. Но я, побледневший в тот момент от оскорбления, твердо знал, что, не разозлись я действительно на приятеля, а просто будучи очень занят, я никогда в жизни — хоть веди меня на плаху — не ответил бы ему такой грубостью: «теперь оставь меня в покое». Я сказал ему, что на его месте я разговаривал бы по-другому, но он мне не поверил.

С каждым днем я все острее чувствовал, что в разлуке с женой я умру; мои язвенные боли — теперь я почти ничего не мог есть — стали невыносимыми. Я очень похудел, что приводило меня в отчаяние, ибо это было объективным доказательством моих страданий из-за женщины, и, сколько бы я ни старался скрывать улыбками раны моей гордыни, эта худоба меня выдавала.

Я непрестанно думал о жене днем и ночью, за исключением немногих часов дремоты, когда, впрочем, она почти все время мне снилась, и я был не в состоянии «сменить мотив», словно в испорченном механическом пианино заела одна и та же песенка.

Тогда я решил, что поскольку меня целый день преследуют мысли о ней, то надо постараться отделываться от них хотя бы на несколько часов в сутки. Я предпринял такие попытки с утра, надеясь, что в случае удачи это повлияет и на весь остальной день. В момент пробуждения у меня не было на это достаточной силы воли: мысль о жене приходила автоматически, как только я открывал глаза. Тогда я стал приступать к этому психологическому упражнению, находясь в ванне. Я заставлял себя думать о другом, и, когда ее образ снова вторгался, грозя вытеснить все остальное, я гнал его от себя, как пчелу, а если это не удавалось, менял предмет размышлений. Если не помогало и это, я принимался упорно считать про себя, надеясь, что никто никогда не заподозрит этой трагикомедии. В глубине души я испытывал стыд, словно заразился позорной и тяжкой болезнью... Иной раз благодаря какому-нибудь смешному инциденту наступала краткая передышка забвения, словно у больного после перевязки или подобно тому, как после долгих дождливых дней в окно вдруг польется солнечный свет. Но потом я вновь впадал в прежнее состояние. Яснее, чем когда-либо, я осознал связь физических и моральных факторов, достаточно было небольшого душевного потрясения, как наступала физическая боль, душившая грудь. Я прозябал так день за днем, словно тифозный больной, с той лишь разницей, что не испытывал отвратительных физиологических симптомов тифа, а в остальном особого различия не было. Я знавал мужчин, которые выставляли напоказ свои страдания из-за женщины, читал стихи поэтов, которые в высокопарных выражениях жаловались, что им изменяют, и чуть ли не кичились такими любовными муками... Мне же это было глубоко противно, и любой намек на подобные терзания казался мне позором.

Поэтому первейшей моей заботой было — показать, будто у меня есть другая женщина... Теперь я понимал такого рода переживания, которые, как я убедился, гораздо чаще, чем это кажется, испытывают мужчины, намеренно ищущие общества многих женщин, дабы скрыть, что они страдают из-за отсутствия одной-единственной.

Для бракоразводного процесса я вручил адвокату письмо, в котором брал всю вину на себя, чтобы нам не нужно было встречаться с ней по этому поводу... Но тем не менее я жаждал увидеть ее и если задним числом узнавал, что она была где-то в вечернем ресторане или в театре, то мне казалось, что я упустил встречу, жизненно важную для самого моего существования.

Наконец я встретил ее в театре. Она сидела двумя рядами впереди меня. Проходя мимо, я приветствовал ее с самым беспечным видом и стал всячески высмеивать шедшую в этот вечер глупую комедию, подшучивая весьма удачно, поскольку само присутствие моей жены в зале было для меня удачей. Я остался доволен и тем, что, сидя сзади, мог незаметно наблюдать за ней, а ей, чтобы увидеть меня, пришлось несколько раз оборотиться. Я всячески старался не встретиться с ней взглядом и изображал преувеличенное веселье. Она была в черном вечернем платье с косым вырезом декольте, подчеркивавшем белизну ее полных рук, соблазнительность плеч. Шея ее чуть вытянулась, мягкой линией поднимаясь на затылке к корням волос, мускулы волнообразно перекатывались при движении под гладкой, без единого пятнышка кожей, похожей на лепестки чайной розы.