Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Поскольку она сидела с краю, то, чтобы лучше видеть, часто поворачивалась ко мне в профиль. В глубине зала было темно, но передние ряды озарялись рампой, и потому профиль ее четко вырисовывался на светлом фоне (чистый прямой лоб, орлиный носик, изящный подбородок), как в ореоле, — так специально поступают фотографы, снимая блондинок; в то же время обращенная ко мне щека была в мягкой тени, словно в лунном свете. Плечи выделялись особенно явственно, отражая свет своей бледной белизной, как сияют в полутьме блестящие округлые предметы. Никто из тех, кто надоедал мне обычно своими намеками, не подозревал, что подлинное зрелище было не на сцене, а в зрительном зале, как это бывает на спектаклях-ревю. То, что она на меня поглядывала, было для меня словно погружением в живую воду. Я ушел из театра выздоровевшим, по крайней мере, на несколько дней. Да и вообще любая возможность ее увидеть была для меня благотворной.

Она никогда не показывалась с мужчиной (хотя я знал, что у нее обязательно должен быть любовник), и я при всех своих муках был втайне признателен ей за это, несмотря на то, что, со своей стороны, старался, чтобы она всегда видела меня только с женщиной.

В другой раз я встретил ее в ночном ресторане после театра. Она была в большой компании мужчин и женщин, очень хорошенькая и, по-видимому, веселая.

Я сначала заглянул в окно, чтобы убедиться, нет ли ее там, и не растеряться при неожиданной встрече (я теперь всегда поступал так в каждом ресторане), не выразить на лице все свое смятение, а встретить ее с безмятежной физиономией счастливого человека. А потом, чуть позже, заметить ее с умелым рассеянно-скучающим равнодушием. В тот вечер я был с молодой актрисой, известной более своей красотой (впрочем, шаблонной как прописи), чем талантом. Жена моя, которая вела оживленный разговор, побледнела и разом осеклась. Потом за весь вечер она не проронила ни единого слова. Так как у нее не хватало гордости скрывать свои переживания, она почти не сводила с нас глаз, пристально рассматривая мою спутницу. Когда я увидел, что она страдает, я почувствовал, как затягивается моя рана (для чего понадобились бы иначе месяцы и годы) буквально за несколько минут, — так вырастают растения под магическим взором факиров.

После ужина я проводил мою подругу домой. Меня до некоторой степени раздражала перспектива остаться у нее. Я уже предчувствовал, как придется потом, усталому, снова одеваться и выходить на улицу (мне обязательно нужно было с утра быть дома). И мне казалось, что объятия моих подружек не стоят этой усталости. Ибо за исключением того момента, когда они впервые сбрасывали с себя рубашку и я, как бы то ни было, ощущал творящееся чувственное чудо, все эти женщины ничуть меня не интересовали. Казалось, я держу в объятиях какие-то мягкие манекены.

Тем более эта актрисочка, считавшаяся красивой, казалась мне безвкусной, словно раскрашенная деревяшка. Все, что она говорила, было плоской и пустой болтовней, да к тому же она выражалась на каком-то закулисном жаргоне.

— Они мне не дают играть, словно бы я им роль провалила... вот так... — при этом «вот так» она делала короткий судорожный жест сжатой в кулачок рукой. — А ты видел Ницяскэ в ресторане? Он думает, что если он теперь обзавелся машиной...

Я с досадой думал, что запаздываю и теряю большую часть ночи, которая казалась мне драгоценной. Она была ни худа, ни толста, ни высока, ни миниатюрна, с грудями как ватные яблоки; тело без изящных нервных округлостей и без изъянов — как на фотографиях в журнальчиках, экономящих краску и заменяющих текст примитивными изображениями нагой натуры.

Я стал рассматривать ее внимательно, как человек, не испытывающий голода, разглядывает кушанье, которое ему не слишком нравится: тарелка плохо вымыта, соус водянистый, мясо на вид жесткое.

Потом мы все же проснулись в объятиях друг друга. И мне в этот момент снова предстала в воображении женщина, из-за которой я столько страдал.

Однажды в апреле, в обеденный час я встретил мою жену в большом магазине на Каля Викторией. Ей упаковывали кучу всяких покупок. Хотя мысль о том, как она будет обедать со своими друзьями, причинила мне затаенную боль, я с улыбкой поздоровался:

— Ты, я вижу, покупаешь столько вкусных вещей, а меня не приглашаешь?

Я, разумеется, шутил, но, если б она действительно меня пригласила, право, не знаю, как бы я поступил. Она приветливо протянула мне изящную нежную руку, благоухавшую французскими духами «Quelques fleurs», тогда бывшая редкостью.

— Нет... я тебя не приглашаю... ты плохо себя ведешь.

Я ответил с явным желанием ни во что не углубляться:

— Я — самый примерный на свете мальчик. Она в это время распорядилась, чтобы приказчик принес паштет из гусиной печенки.

— Для этого господина.

И, дружески улыбнувшись с лукавым огоньком в глазах, ушла домой, поспешно расплатившись, словно весенний цветок в своем серо-пепельном костюме.

Как далеки были те времена, когда она беспокоилась, чтоб я не забыл купить любимые вкусные вещи. И все же теперь ее шутливое вмешательство в мое меню носило оттенок живой чувственной прелести, которая доставила мне радость.

После этого я не видел ее недели две-три и строил тысячи гипотез, терзая сам себя.

Однажды бывший соученик по университету, в свое время друживший и с ней и со мною, ныне журналист, ведущий жизнь богемы, сказал мне с недоумением и даже несколько ядовито:

— Милый мой, твоя жена, оказывается, малость неблагодарна. Сегодня я встретил в ломбарде — у меня там свои дела — ее тетку: она закладывала кольцо. Ты скажи жене — пусть не забывает, что она выросла в доме у этой самой тетушки.

Мой приятель, очевидно, был совершенно не в курсе наших дел.

Я стал разузнавать у знакомых, и оказалось, что моя жена уже две недели больна и лежит в постели. Я купил несколько книг, букет цветов и написал записку в несколько строк, без обращения:

«Я узнал, что ты больна. Я чрезвычайно этим огорчен. (Я нарочно завысил тон, чтобы эти слова выглядели условностью.) Посылаю тебе книги Анатоля Франса и Уайльда, которых ты так любишь, чтобы время проходило незаметнее. Буду тебе признателен, если ты сообщишь в чем нуждаешься, через посыльного, который принесет тебе эти строки.

Дружески, с пожеланием здоровья. Ш.».

Я поджидал ответа, мучимый суеверными приметам!!, хотя я и соблюл их при отсылке письма. Я дал его старому чернявому посыльному с большими усами, который всегда удачно выполнял поручения. Записку я написал не дома, а прямо в табачной лавочке и велел не приносить мне ответа домой: у меня было предчувствие, что мне никогда не видать на моем столе белого конверта с добрым ответом, не получить его из рук служанки. Я никак не мог себе представить, как это она скажет: «Пришел посыльный с письмом» — и оно окажется благоприятным. Я сказал старику, что примерно через час зайду туда, где он обыкновенно ждал поручений. Он вернулся только через два часа. Я нервно разорвал конверт и стал читать записку, облокотясь на металлический барьер у ярко освещенной витрины со шляпами и галстуками. Ее записка, как и моя, тоже была без обращения.