Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Но вот однажды в феврале я неожиданно вернулся ночью домой на автомобиле вместе с приятелем-спортсменом, который совершил поездку в Предял. Я находился на двухнедельных военных сборах в Азуге, мы встретились там в ресторане, и он прихватил меня с собой. Подъехав к дому, я увидел, что в окнах темно и занавеси не задернуты; это показалось мне странным; еще более встревожило меня заспанное, растерянное лицо служанки. Теперь это была реальность, которую я никак не мог воспринять: дом пуст, как пустая черная могила, жены нет. В душе у меня тоже сделалась пустыня, давил удушливый комок боли. Служанка не в состоянии была объяснить, куда девалась моя жена: ... в театре... пошла к тетушке... предположения туманные и невероятные, поскольку было уже половина второго ночи. Я просто не знал, как доживу до утра. Я непрерывно, по-идиотски твердил себе одно и то же: никогда бы не поверил, что она может сделать такое... Долго просидел я, съежившись в кресле, словно меня запихнули в фургон. Я понимал, что теперь все кончено навсегда. И такого конца я со своей лояльностью не заслуживал. Я бы никогда не поверил, что женщина может быть столь жестокой, что она способна причинить мне такое зло. Я чувствовал, что могу потерять рассудок до наступления дня, который представлялся мне концом бесконечно длинного туннеля.

Я знал, что любовь преходяща, но считал, что расставаться надо честно, что люди, прошедшие вместе приятный путь, должны разойтись красиво, распроститься друг с другом сердечно и, быть может, с чувством сожаления, что все кончилось так быстро; но этот поступок, достойный любовницы из горничных, презревшей все чувства, принесенные в жертву, казался мне незаслуженной подлостью. Я не в состоянии пересказать все догадки, которые я перебрал, весь хаос мыслей, нахлынувших на меня в ту ночь, ужаснее которой я не переживал ни прежде того, ни, пожалуй, впоследствии. Сгорело все прошлое, сгорел дом, сам я унижен и раздавлен как личность — вот что нашел я после четырехчасового автомобильного путешествия.

Мне хотелось, чтоб это оказалось сном, чтобы можно было проснуться, но это была неумолимая реальность. Когда я наконец собрался с силами и поднялся с кресла, то побежал искать неизвестное и возможное по домам родственников. У тети Лучики ее не было, у моих сестер тоже. Я не пожелал бы своему злейшему врагу страдать так, как страдал я, бегая ни свет ни заря по городу и разузнавая, куда запропастилась жена, ушедшая из дома: «не у вас ли она случайно?»

Таиственность каждого дома с темными окнами, глупая надежда, что она окажется тут и что все это — если не сон, то минет как сон, недоумение людей, которых я расспрашивал, и ощущение, что по сравнению с теми, кто ведет спокойную жизнь у домашнего очага, я похож на прокаженного, который, укрываясь от света, бродит только по ночам, — от всего этого я окончательно потерял голову. Во всяком случае, мне не приходила мысль о несчастном случае, о непредвиденном происшествии.

Наконец я понял, что все потеряно, что мне надо бросить эти ночные розыски и вернуться домой. Мне хотелось бежать, зажать в кулаке «осколки разбитых очков», испробовать все что угодно, лишь бы вырваться из этой ночи, отделявшей меня от утра. Когда мне в детстве предстоял отъезд куда-либо, я не мог заснуть и, лежа один в темноте, все боялся, что «завтра» на этот раз не наступит. И вот теперь у меня было такое же ощущение, что тьма будет длиться вечно, но после ночи предстояла уже не чудесная поездка в неведомое, а отправление в совсем иной путь, чем доныне. Я чувствовал, что никогда не смогу вынести вида этой женщины, что могу ее уничтожить. Я боялся сойти с ума до наступления утра. Мне казалось, что я уже не хозяин своей судьбы, словно я сижу в коляске, которую понесли испуганные лошади, неудержимо мчащие меня через поля по ямам и ухабам. Все доселе пережитые мною страдания, вместе взятые, не могли сравниться с теперешней мукой, которая, казалось, была совсем другой природы. Я лежал на диване, закрыв лицо руками, и ждал, ждал с тревогой и страхом дегенератов, которые не в состоянии рассуждать, бессильные, с вытаращенными от ужаса глазами сидят и ждут... Как могла она сделать такое? Разве я заслужил эту пошлость, этот бессмысленный ушат грязи... ведь я был так честен с ней...

Она вернулась утром, около восьми часов. Я не смог бы сказать, как она выглядела, что и как пыталась объяснить словами и жестами, ибо я был настолько измучен, настолько далек от всего на свете, словно больной, истомленный затянувшейся операцией без наркоза, и ожидал ее прихода только для того, чтобы уснуть. Ее возвращение стало навязчивой идеей, символом того, что все кончено и можно закрыть глаза.

Сделав над собой огромное усилие, я прошептал: — Я не хочу тебя больше видеть... никогда.

Она посмотрела на меня с вялой злобой. ; — Гонишь меня?

— Не знаю... Не могу больше говорить... — На большее моей воли не хватило.

— Значит, гонишь?

— Я не могу ничего понять, не могу ничего решить сам... Понимай, как хочешь... Скажи мне, если можешь что-то объяснить...

Она снова застыла, охваченная ненавистью, поняв, что борьба будет тяжелее, чем она думала.

— Нечего мне объяснять...

— Нет, ты не хочешь ничего объяснять... Если желаешь, останься еще немного, но если действительно хочешь знать мои чувства — уходи немедленно, и я тебе отошлю абсолютно все, что ты потребуешь.

Она посмотрела на меня новыми — злыми — глазами, проглянувшими внезапно вместо старых, знакомых.

— Значит — гонишь меня?

Через несколько дней я написал ей сдержанное и лаконичное письмо, спрашивая, не предпочитает ли она, чтобы мы развелись без особых формальностей и объяснений. Она согласилась.

Меня снова охватило всепоглощающее страдание. И днем и ночью (в буквальном смысле слова) я мог думать только о ней. Все те объяснения, которые я отказался от нее выслушать, я теперь выдумывал сам, строя бесконечные гипотезы, словно маньяк-следователь.

То, что я отрекся от нее навсегда, разрушив все свои планы на будущее, оставив для себя лишь дорогу в пустоту, казалось мне жестокой неизбежностью. Но еще больше страдал я оттого, что приходилось полностью перестроить формулы своей душевной жизни.

Все прошлое представлялось мне теперь совсем иным, чем я понимал его прежде. И самым болезненным в этой операции был неизбежный вывод, который переосмыслял все происшедшее: эта женщина никогда меня не любила. Я пересмотрел все, что случилось в Одобешть, в деревне, и понял, что тогда я был прав, прозорлив и верно оценивал ее поступки. Теперь для меня не существовало больше радости жизни, словно наступил глубокий мучительный траур. При виде целующейся парочки я испытывал, наверное, то же чувство, что потерявшая ребенка мать, которая встречает играющих на дороге милых чужих детишек. Театральные пьесы и фильмы о любви, которая выдерживает все испытания и в конце концов побеждает, вызывали во мне слезливую и глупую меланхолию.