Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Сама Пегги, по-видимому, считала, что муж не догадывается об ее измене. Во всяком случае, вначале она вела себя так, будто была уверена, что он ничего не знает. Она твердо решила не давать ему возможности что-нибудь узнать: была осторожна и дома ничем не выдавала своей второй, тайной жизни, не назначала свиданий, которые могли бы нарушить привычный распорядок дня, избегала лишней лжи. Когда она спрашивала себя, стала ли она меньше любить Фредди или меньше восхищаться им (а она очень его любила и очень им восхищалась), она должна была признаться себе, что ее отношение к мужу ничуть не изменилось.

Тогда зачем же она уходит к другому?

Что ее толкало — модная в наши дни жажда острых ощущений? Приевшаяся близость с мужем и потребность в какой-то перемене, желание пережить хотя бы еще одно или два маленьких приключения, пока совсем не состаришься и перестанешь быть привлекательной для кого бы то ни было? Погоня за свежестью чувства, чего уже не мог дать ей муж, чересчур поглощенный своими делами, слишком уверенный в себе и оттого часто с нею небрежный? Она сама не знала что. Правда, ее мучили угрызения совести, но она заглушала их без особого труда. И не по слабодушию или из лживости, а от сознания, что с посторонним человеком она может позволить себе то, на что никогда не отважилась бы с мужем. Сначала она думала, что Фредди ничего не замечает, но потом поняла, что ей не удалось его обмануть. Она недоумевала, чем себя выдала, ибо Фредди несомненно знал больше, чем могла раскрыть ему случайная встреча с нею и ее спутником.

„Что ж, если ему все известно, — сказала она себе с философским спокойствием, — значит, так тому и быть!“

Ей очень хотелось выяснить, что именно ему известно. На всякий случай у нее была заготовлена куча правдоподобнейших объяснений и тысяча оправданий, а если бы и они не помогли, она нашла бы в свою очередь, в чем его упрекнуть, чтобы заставить егооправдываться.

Этот-то дипломатический нейтралитет и стал с течением времени основой их совместной жизни. Они не ссорились, не выясняли отношений, все внешние приличия были соблюдены. Но что-то из их жизни ушло навсегда. Супруги, казалось, были по-прежнему нежны, даже как будто любили друг друга, однако общение их не шло дальше обмена словами, а от былой привязанности осталась лишь привычка, помогавшая прожить сегодняшний день, не думая о том, что будет завтра. Они ясно отдавали себе отчет в том, что стоит им нарушить размеренную повседневную рутину — и под ногами разверзнется пропасть, в которой оба они погибнут.

Но Фредди все еще приятно было, придя домой и приняв ванну, слышать, как она выговаривает ему своим ровным голосом за то, что он выпил второй коктейль до прихода гостей. Первый коктейль он обычно брал с собой в ванну и лежал в ней четверть часа, отдыхая, потягивая холодный мартини на водке и чувствуя, как отступают суматошные заботы дня, а нервы успокаиваются. Вода смывала вместе с грязью все дневные тяготы. Его поражало, сколько на нем было грязи после нескольких часов, проведенных в его стерильной конторе.

— Наверное, я сильно потею, — жаловался он Пегги.

— Слишком много ешь сахару, — упрекала она его.

Он вытирался, надевал чистое белье — одно из самых больших наслаждений в жизни — крахмальную сорочку, костюм и ботинки, которые завязывал ему камердинер Питер, выходец из Вест-Индии; сам Фредди тем временем допивал свой коктейль. Теперь можно было заглянуть на кухню и посмотреть, что готовят там для приема гостей — парадного или интимного. По дороге его радостно приветствовала собака; потом, если бывали письма от детей из пансиона, он их читал; о детях же говорила с ним и Пегги; впрочем, иногда она рассказывала последние светские сплетни (оба они это любили); Фредди просматривал вечернюю газету. Наконец, раздавался звонок, и одна из горничных вводила первых гостей.

— Ты подружишься с Рупертом, — предсказывал он Пегги. Она раскидывала диванные подушки, чтобы усесться поудобнее. На ногах у нее поблескивали золотые шлепанцы, которые в самую последнюю минуту она сменит на ненавистные туфли. — Хотя он, конечно, престранный субъект.

— Мне он всегда казался одним из самых симпатичных Ройсов.

— А разве не все мы симпатичные?

— Я рада, что он тебе нравится, — Пегги отпила глоток из его бокала. — Ты никогда не питал нежности к своим родичам. Но они с Джеком тебе подходят.

— Я все время говорю — и это пока подтверждается, — что настоящие деловые люди теперь вывелись. Во всяком случае, наверху. А дни таких дельцов, как Рандольф, сочтены. В Сити полно старых болванов, их там не меньше, чем в правительстве. Поэтому чудаки и упрямцы вроде моего двоюродного братца Руперта и моряка Джека могут нам пригодиться. У них есть честолюбие, и живут они сегодняшним днем. Когда меня спрашивают, что такое хороший работник на своем месте, у меня один ответ: толковый, современный человек. Плевал я на то, что он поначалу плохо знает дело, это не самое главное. Главное, что он собой представляет. От нынешнего хаоса нас спасет только характер, индивидуальность, нам нужен человек незаурядный, упорный, способный заглянуть вперед, видеть хотя бы на шаг дальше, чем все остальные, а не просто гоняться за деньгами или плыть по течению повседневных дел.

— Да, милый, нужен человек вроде тебя.

— Нет. Я тоже слишком погружен в дела и денежные операции. Но по крайней мере я стараюсь быть таким, как надо.

— Не скромничай. Я не встречала таких, как ты.

— Ладно, не издевайся! Кстати, я устроил этот обед для того, чтобы Руперт и Джек сумели обработать Хоуарта — он один из тех министров, с которыми им придется иметь депо. Если Руперту удастся заключить эту безумную сделку с русскими — а он добивается своего с присущим ему упорством, — я его возьму к себе. Может быть, он как раз тот человек, которого я искал все годы. Кроме того, ему можно абсолютно доверять.

— Будь поосторожнее с Рандольфом, — предупредила его Пегги. — Он совсем не дурак.

— Знаю, но если фирма Ройсов хочет уцелеть среди волкодавов из нашего Сити, кому-то придется свернуть голову старику, чтобы он не путался под ногами. Не то голову свернут нам.

— Ты-то выживешь, — заверила его Пегги.

— Никто теперь не может выжить в одиночку, даже я. Ей-богу, Пегги, сам Рокфеллер, будь он один, не справился бы с нашими живоглотами.

Раздался звонок, и Пегги вскочила, чтобы надеть туфли. Фредди сидел, не двигаясь. Раньше он ласково хлопнул бы жену пониже спины, тем более что она не носила корсета. Она как будто этого даже ждала. Но всякое проявление близости теперь было бы фальшью; он сдержался и, видимо, огорчил Пегги.

Фредди знал заранее, что к концу вечера слегка опьянеет, и тогда в нем поднимутся горечь и озлобление против Пегги. Некоторые люди напиваются, чтобы забыть, но с ним все происходило наоборот; алкоголь расслаблял волю, и сердце начинало щемить. Он уже мечтал о завтрашнем дне: в трезвом состоянии он не разрешал себе размягчаться, потому что никому не доверял; только так — весь собранный — он чувствовал себя в безопасности. И лишь будучи абсолютно трезвым, он мог не думать о Пегги.