Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

– А где же Мими, тетушка Анна?

Но тетушка лишь вновь одарила меня своей жутковатой улыбкой, в которой не было ни капли доброты или хотя бы естественности. Такое ощущение, словно она лишь механически растягивала губы, не вкладывая в это ни смысла, ни чувств; во всяком случае, с настоящей улыбкой это не имело ничего общего. Как и веселый блеск ее глаз не имел ничего общего с теми мыслями, что таились у нее в голове. Я вдруг подумал, что она здорово похожа на огромную, в человеческий рост, куклу или на гипсовую статую – и от этой мысли меня охватил внезапный приступ страха и… понимания.

Я резко оттолкнул от себя чашку, так что кофе выплеснулся на скатерть, и с такой поспешностью вскочил, что мой стул с грохотом опрокинулся на терракотовые плитки пола.

– Где Мими? – еле сдерживая себя, спросил я. – И почему она не пришла завтракать?

Тетушка Анна поджала затвердевшие губы, и я уже почти надеялся, что вот сейчас она, как всегда, влепит мне пощечину или назовет неблагодарным, невоспитанным грубияном – да пусть бы она делала со мной все что угодно, лишь бы не демонстрировала этой своей необъяснимой терпимости, от которой у меня в душе пробуждались самые дурные предчувствия. Затем она тяжко вздохнула – такие горестные вздохи она тоже обычно приберегала для компании своих церковных друзей, когда они обсуждали, скажем, смерть кого-то из соседей, или повышение цен на рыбу, или скандальное рождение незаконного ребенка, или появление на свет ребенка-инвалида.

– Здоровьем твоя сестра никогда не отличалась, – произнесла наконец тетя, и при этих словах какая-то часть моей души вдруг начала надуваться, как воздушный шар, и, поскольку привязана она не была, я вместе с ней стал подниматься в небо, где со всех сторон почему-то свистела шрапнель. А где-то далеко внизу, подо мной, по-прежнему слышался вкрадчивый голос тетушки Анны: – Вечно у нее бывали судороги и припадки. Это и тебе, и твоему отцу прекрасно известно.

Я попытался что-то сказать, но отчего-то перестал себя слышать; я слышал только свист воздуха в ушах и грохот большого басового барабана, хотя на самом деле этот барабан оказался моим сердцем, которое громко отсчитывало секунды – баддам, баддам, баддам, баддам.

Тетушка Анна теперь находилась слишком далеко от меня, и я не мог разглядеть выражение ее глаз, зато легко мог его себе представить: в ее глазах было выражение притворного сочувствия и праведной удовлетворенности. И я крикнул: «Нет!», оттуда, с высоты, глядя на тетку, сидевшую за столом, и понимая, что это она так сообщает мне о смерти Мими. Но мысль о том, что моя сестренка могла просто взять и умереть, никак не укладывалась в моей голове и места в моей душе тоже не находила. Она стремилась куда-то вверх, все выше и выше, точно воздушный шар, наполненный горячим воздухом, все оставляя внизу. Баддам. Баддам. Баддам.

– Вы лжете, – сказал я таким далеким голосом, что он, казалось, доносился с высоты в тысячу миль. – Вы же Мими ненавидели! Вы всегда ее ненавидели!

– Ничего подобного, – заявила тетушка Анна, – я вовсе ее не ненавидела. И пусть Господь простит тебя за твой несдержанный язык. Просто Наоми была очень больным ребенком, вот Господь в милосердии своем и забрал ее к себе.

Рейно, мне ведь тогда всего десять лет было! И я просто не умел выразить свое горе. Все происходящее казалось мне абсолютно нереальным – и та моя мысль о смерти Мими, превратившаяся в воздушный шар, наполненный горячим воздухом, и вознесшая меня высоко-высоко, и тетка, высившаяся как некий незыблемый монолит далеко внизу.

– Я хочу увидеть Мими, – наконец сказал я дрожащим голосом.

– Не думаю, что это хорошая идея, – возразила тетушка Анна.

Но я, словно не слыша ее, упрямо повторил:

– Я хочу увидеть Мими. – И тут она схватила меня за плечи, впившись в них пальцами, и я, увидев прямо перед собой ее странно светящиеся, какие-то плоские глаза, понял, что со смертью Мими связано и еще нечто ужасное, пока что мне неведомое.

– Где она? – спросил я.

– В подвале. – Глаза тетушки Анны стали совсем плоскими, как серебряные монеты. – Все-таки там гораздо прохладней, чем в доме.

Я попытался представить, что маленькая Мими лежит сейчас в подвале на той колоде, на которой обычно рубят мясо, и глаза мои вдруг обожгло слезами гнева и ярости, той беспомощной, безнадежной ярости, какую по-настоящему способен испытывать лишь ребенок.

– И давно она там? – Теперь мой голос звучал уже ближе к земле, естественней, словно воздушный шар моих мыслей начал медленно опускать меня вниз. – Скажите, тетя, как давно Мими находится в подвале и почему вы до сих пор не послали за священником?

Тетушка Анна пожала плечами.

– Просто там холоднее, – повторила она, словно это и был ответ. – А теперь, может быть, ты все-таки закончишь свой завтрак? – Она сказала это таким тоном, словно смерть Мими – всего лишь незначительная помеха, прервавшая нашу трапезу. – Кстати, можешь мое земляничное варенье попробовать. А потом мы вместе с тобой сходим в церковь и побеседуем с отцом Грегуаром.

И я снова ощутил себя воздушным шаром, наполненным гелием, – настолько все это казалось нереальным. Как можно говорить о земляничном варенье? Как можно говорить о завтраке? Ведь Мими умерла! И никогда больше не будет играть на мелководье у берега Танн. Никогда больше никому не подарит своей сияющей улыбки, своего тихого, как плеск воды, смеха. Никогда не научится выговаривать мое имя или какое-нибудь другое слово, кроме «ка-а», «кораблик»…

Тетушка Анна опять преувеличенно тяжко вздохнула и несколько раздраженно потребовала:

– Нарсис, допивай, наконец, свой кофе и перестань, ради бога, драматизировать случившееся! Ты же с самого начала прекрасно знал, что Мими не совсем нормальна. У нее была масса проблем со здоровьем. Странно, что она вообще выжить сумела. Просто милость Божья, что все так случилось. Когда ты станешь постарше, то сам это поймешь.

Я слышал каждое ее слово, однако моя душа и мозг, похоже, отказывались эти слова воспринимать. Мими-то никогда уже старше не станет. Мими никогда этого не поймет. Я оглядел накрытый к завтраку стол: на хрустящей накрахмаленной скатерти кувшин молока, блюдо со свежими круассанами, большая банка варенья, в которую воткнута ложка с длинной ручкой. Я молча смотрел, как тетушка Анна спокойно усаживается на свое место, но губы у нее поджаты, как куриная гузка. И я вместо того, чтобы сесть за стол, вдруг резко повернулся и бросился к двери, ведущей в подвал.

– Нарсис! – гневно окликнула меня тетушка Анна, пытаясь остановить, но я был куда проворней, чем моя медлительная тетка, и мигом оказался на лестнице, ведущей вниз. В подвале у самого потолка было узкое окошко – полоска матового стекла, сквозь которую проникало немного холодного голубоватого света, и я смог разглядеть копченую свиную ногу и пару фазанов, не совсем еще созревших, которые свисали с крюков, вбитых в потолок. А вдоль всех стен тянулись полки с припасами самых разнообразных цветов; там были всевозможные варенья и джемы, паштеты и копчености, мясо в желе, консервированные овощи, капуста и козлобородник в маринаде, пьяная вишня, компоты из персиков и груш… А в центре подвала на гранитной столешнице, где тетушка Анна обычно разделывала мясо, лежала Мими в ночной рубашке, и выглядела она очень маленькой и почему-то серой, словно умерла уже давно, несколько дней назад.