Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Я нарочито громко откашлялась, но в салон так никто и не вышел. Должно быть, Морганы просто нет дома, решила я и уже повернулась, собираясь уйти, но тут мое внимание привлекла стопка книг на столике, стоявшем возле большого кресла для нанесения татуировки. Точнее, это были даже не книги, а фотоальбомы. Естественно, подумала я, это ведь ее работа. Ее профессиональный архив. Охваченная невероятным любопытством, я взяла один из альбомов и открыла его. Как я и предполагала, в нем было множество различных фотографий. Некоторые, сделанные «Полароидом», уже успели выцвести от времени, а некоторые потрескались, как старые грампластинки. Все снимки имели непосредственное отношение к ее работе; это была коллекция людей, которым она когда-либо делала тату. И все эти люди, молодые и старые, белокожие и темнокожие, были собраны в ее альбомах; перелистывая страницу за страницей и как бы продвигаясь к относительно недавним снимкам, я видела своих друзей и соседей: Ру, который без улыбки – и без рубашки – смотрел прямо в объектив; Жозефину, застенчиво улыбавшуюся, но чуточку не в фокусе; Жанно Дру, и Зезетт, и Бланш, и Сафир, и Жожо ЛеМолле, и Софию Зидан, и Надин Пуату, и Саида Леллуша… Там была даже Йин-Ли Мак, наш солиситор, которая стояла с поднятой рукой и демонстрировала брызги нежных цветов сливы у себя на запястье. А на самой последней странице я увидела Анук с пурпурными волосами и такой знакомой улыбкой, похожей на раннее лето…

Я захлопнула альбом и швырнула его на столик. Нет, это просто невозможно! Наверное, это какой-то трюк. Такой же, как трюк с зеркалами. Просто Моргана заранее знала, что я приду, и нарочно оставила альбом на виду – в качестве предупреждения.

Не суйся в мои дела, Вианн Роше. Не вмешивайся в мой бизнес.

Я вздрогнула и резко обернулась, уверенная, что Моргана стоит у меня за спиной. Но в комнате по-прежнему никого не было, а в каждом зеркале отражались пятнистые птички в зарослях пышных папоротников. Я решила немного поправить брошенный на стол альбом и заметила рядом с ним какую-то зеленую папку, чуть поменьше размером, чем альбомы, и стянутую розовыми канцелярскими тесемками. Мне показалось, что я уже видела эту папку, вот только где? Этого я не могла бы с уверенностью сказать. Я взяла ее в руки и открыла там, где лежала закладка: рисунок смеющейся обезьянки, читающей книгу.

Я быстро просмотрела содержимое папки – это была довольно толстая пачка разрозненных листков бумаги, плотно исписанных от руки чернилами разного цвета: от светло-голубого до ржаво-черного. Что это? Похоже, чей-то дневник? Судя по почерку, написано еще в прошлом веке, в те времена, когда детей заставляли непременно писать на бумаге в клетку и в линейку, чтобы они упражнялись в чистописании. А потом до меня вдруг дошло: это же исповедь Нарсиса, которую мадам Мак вручила Франсису Рейно согласно воле покойного! Но как она попала в руки Морганы? И как сюда попал рисунок Розетт, используемый ею в качестве закладки?

А что, если все как-то связано с Мишель Монтур? В конце концов, она не делала секрета из своего крайне отрицательного отношения к завещанию Нарсиса. Так, может, она прибегла к помощи Морганы, чтобы завладеть его последней исповедью? И не связан ли с завещанием Нарсиса интерес, проявленный Морганой к Розетт?

И я сказала себе: в любом случае эта исповедь к Моргане не имеет никакого отношения и должна быть возвращена Франсису Рейно. Я решительно сунула папку под мышку и вышла на площадь, услышав, как у меня над головой опять звякнул маленький дверной колокольчик. Но более ничем мои действия отмечены не были. И на площади тоже практически никого не было, если не считать парочки ребятишек, идущих от булочной Пуату. Я неторопливо пересекла площадь, отперла дверь chocolaterie и уселась за стойку, положив на нее зеленую папку, из которой торчала закладка, нарисованная Розетт. Только одну страничку , уговаривала я себя. Только посмотрю, упоминается ли там Розетт.

Я понимала, что нарушаю доверие. Я понимала, что эта исповедь предназначена для Рейно. Но в эту минуту я способна была думать только о том, что Моргана наверняка уже прочла эти записи – во всяком случае, до той страницы, где лежала закладка, – и если она обнаружила там некие сведения, которые можно было бы использовать против меня или Розетт…

В общем, я открыла папку и начала читать.

Знаете, Рейно, это оказалось так легко сделать. Я ни на секунду даже не задумался. Помню, что тетушка Анна стояла на лестнице, а Мими лежала на каменном разделочном столе, и вокруг были сплошные банки с консервами, маринадами и желе, которые поблескивали в льющемся из узкого окна холодном синеватом, каком-то подводном, свете. Убийство – это тот холодный свет. Убийство похоже на клетки килта, такие разноцветные, пересекающиеся друг с другом.

Помнится, она показалась мне такой огромной, нависающей надо мной, как скала, когда ступила на верхнюю ступеньку ведущей в подвал каменной лестницы. Хорошо помню еще, что ее блестящие черные ботиночки оказались как раз на уровне моих глаз. Даже не задумываясь, я протянул руку и с силой дернул ее за обтянутую тонким чулком щиколотку. Она заорала – сперва от ярости, потом от ужаса, – пошатнулась и начала падать. Я поскорее отскочил, и она рухнула, вытянув перед собой руки, на каменный пол, и я услышал треск – это она сломала запястье и ключицу. Но лестница состояла всего из полдюжины ступенек. Маловато, чтобы сразу ее прикончить, даже если б мне и очень повезло. И тогда, Рейно, я схватил с полки кринку с земляничным вареньем – двухлитровую глиняную кринку с вареньем из той самой земляники, которое тетушка Анна только недавно сварила, – и прежде чем она успела крикнуть, или сделать что-то еще, или хотя бы понять, что я намерен сделать, сила притяжения довершила то, на что у меня самого не хватило сил: хорошенько замахнувшись, я опустил тяжелую кринку ей на затылок, стараясь держать свое орудие донышком вниз, чтобы кринка от удара не разбилась.

Понимаю, как холодно и жестоко это звучит. Но я совершил это отнюдь не хладнокровно. Нет, Рейно. Я вдруг почувствовал необыкновенный прилив сил. Я словно только что проснулся и был невероятно бодр. Хотя далеко не всегда после пробуждения чувствуешь себя бодрым. Но у меня было такое ощущение, словно передо мной открылось некое окно в мир и я теперь могу видеть всю правду. Возможно, именно так чувствовали себя Адам и Ева, когда отведали плодов с Древа Познания. Когда поняли, что их прежний мир был всего лишь красиво нарисованной на холсте картиной, этаким пасторальным пейзажем, за которым скрывалась истина, терпеливо ожидавшая, когда же кто-то наконец прорвет этот холст.