Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Но Рейно – это поистине сердце Ланскне. И его влияние распространяется не только на ту относительно небольшую группу людей, которые регулярно посещают церковь. Если Франсис Рейно на моей стороне, у меня еще есть шанс на победу. Действуя вместе, мы сумели бы обрушить власть Морганы даже за оставшиеся сорок восемь часов. Я, в конце концов, Вианн Роше. И мне известны все его любимые лакомства.

Янник Монтур явно меня избегает. Очевидно, даже такой соблазн, как шоколадный торт, не способен заставить его пойти против матери. Я разочарован, отец мой. Ведь я надеялся, что в самое ближайшее время исчезнувшая папка Нарсиса ко мне вернется. Неужели мальчик солгал? Неужели папка по-прежнему у мадам Монтур?

Всю последнюю неделю я молился, страдал и потел в равных количествах. Я не могу толком ни есть, ни спать, а мои проповеди превратились в нечто невнятное, позорное, отвратительно структурированное и страдающее бесконечными повторами. Вчера, например, я начал проповедь, намереваясь процитировать Левит [34] Левит – третья книга Пятикнижия (Торы), Ветхого Завета и всей Библии. , 19:28: Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я – Бог ваш. А в итоге вместо этого страшно долго рассуждал об отметине Каина [35] Метка Каина – Каинова печать. и о том, что преступление никогда не изглаживается из памяти и преследует человека даже после смерти.

Эта женщина из тату-салона, Моргана Дюбуа, посматривает на меня то ли с сочувствием, то ли с озабоченностью – уж не знаю, связано ли это с содержанием моих убогих проповедей или же она чувствует, что я неспокоен, и хочет понять, в чем дело. Но мне, так или иначе, ее сочувствие совершенно не требуется – как, впрочем, и ничье иное. Единственная отдушина – это мой сад, и я изливаю на усы дикой земляники то мстительное чувство, которое не могу направить на своих мучителей в человечьем обличье.

Оми Маджуби, поскольку она слишком стара, осмеливается, не заботясь о приличиях, высказывать то, на что другие не решаются.

– Что-то вы совсем больным выглядите, месье кюре, – заявила она, проходя мимо и заглянув в мой сад. – Слишком много васвас слушаете! А самосы, испеченные моей маленькой Майей, совсем кушать перестали.

Она была совершенно права. Жаль, что я не мог так ей и сказать. Моя исповедь уж точно не для ее ушей. Если бы я по-прежнему во все это верил, я мог бы сесть в автобус, съездить в Ажен и найти себе другого исповедника. Но ведь ты , отец мой, уже отпустил мне мой грех. Однако же за это время он разросся, как кустики дикой земляники, способные с невероятной скоростью удваивать свое количество. Так, всего одна раковая клетка может породить множество других таких же, и тогда конец. А ведь я уж совсем было поверил, что греха на мне больше нет. Увы, слишком поздно я понял, что ты следовал не завету Господа, а собственному коварному плану. И то отпущение грехов было обманом, а мое покаяние – пустым и бессмысленным. Так кому мне сейчас исповедаться? Неужели отцу Анри Леметру, молодому священнику из соседней деревни? Или, может, нашему епископу, чья любовь к Богу стоит лишь на втором месте после любви ко всяческой канцелярщине? Жертвы моего тогдашнего преступления – Пьеро, по прозвищу Котелок, и его подружка Шупетт – давно мертвы. О них успели забыть даже речные люди. Но само-то преступление никуда не делось. После него осталась такая отметина, которую ничем не сотрешь.

Если б только я мог быть уверен, что Монтуры не прочли исповедь Нарсиса! Если б я мог поверить этому мальчику Яннику, когда он уверял меня, что папка просто исчезла! Я, наверное, счел бы это ответом Господа на мои молитвы. Вот только Он моим мольбам больше не отвечает. Видимо, так и будет молча смотреть, как я умираю.

Сегодня, когда я работал в саду, они прошли мимо – мадам Монтур и Янник в наглухо застегнутом и плохо на нем сидящем костюме; выглядел он так, словно кому-то давал интервью. Я попытался перехватить его взгляд, но он шел рядом с матерью и на меня даже не взглянул. Мадам Монтур оказалась смелее: она специально повернулась и поглядела на меня с торжествующей улыбкой; я обратил внимание, что и она одета скорее для посещения церкви, чем для похода по магазинам. Разумеется, у меня возникло подозрение: уж не в Ажен ли они ездили? Не на свидание ли с солиситором?

Телефонный звонок в офис мадам Мак практически ничего не дал. Ее секретарша, правда, подтвердила, что мадам Монтур к ним приходила, но назвать причину этой встречи отказалась. Возможно, Мишель все же намерена опротестовать завещание. Подобное объяснение – хоть и вполне правдоподобное – отнюдь не прибавляет мне уверенности. О зеленой папке я и спрашивать не стал: не хочу, чтобы стало известно, что папка потеряна. И теперь я пытаюсь убедить себя, что нынешняя позиция мадам Монтур – это, возможно, чистый блеф, попытка заставить меня проговориться, как-то себя выдать, а на самом деле еще есть на-дежда, что папка ко мне вернется. Однако мой внутренний голос звучит что-то не слишком убедительно.

Будь я другим человеком, я, наверное, давно уже обратился бы за советом к Вианн Роше. Но Вианн страшно занята – готовится к приезду дочери, да и магазин ее перед Пасхой всегда полон покупателей. Что же мне делать? Я и так уже каждый вечер выпиваю бокал арманьяка, чтобы хоть как-то уснуть. Но сплю плохо, мне снятся странные сны, и утром я встаю неотдохнувший, с опухшими глазами, исполненный отчаяния. Порой я пытаюсь убедить себя, что это лишь мои домыслы, что в исповеди Нарсиса, вполне возможно, и нет никаких упоминаний о моем преступлении. Но уверенность в том, что они там есть, не исчезает. А иначе зачем он терзал меня словами мой отец, этот убийца?

Семь дней, отец мой. Семь дней. Это больше, чем потребовалось Господу, чтобы создать наш мир. Что угодно лучше, чем это непрерывное ожидание, это затишье перед бурей. Даже смерть была бы для меня предпочтительней. Смерти я не боюсь. Я боюсь только, что, возможно, все-таки существует жизнь после смерти. Я все время вспоминаю одно стихотворение Виктора Гюго – мы его в начальной школе наизусть учили, – которое называется «Совесть». В нем говорится о том, как убийца Каин, измученный постоянным присутствием в его жизни Ока Божьего, пытается от этого избавиться. Но куда бы он ни направился, Господь продолжает смотреть на него, и в отчаянии Каин заживо хоронит себя, надеясь обрести покой в вечной тьме. Последняя строка стихотворения, от которой меня всегда начинает трясти, звучит примерно так:

… Но и в могиле Он на Каина смотрел.

Отец мой, неужели таково будет и мое наказание? Не видеть Господа, но вечно ощущать Его взгляд? А может, взгляд Пьера Люпена, известного как Пьеро Котелок? Пьеро и Шупетт – эти прозвища похожи на имена мультипликационных героев из детского телешоу. Лиц этих людей я никогда не видел. Да и в газетах не было их фотографий. Но я очень отчетливо их себе представляю: он – огромный, добродушный и внешне довольно безобразный; она – тоненькая, гибкая, вся в татуировках.