Вадим Шарапов - Доля ангелов

- Ну слава те, Господи, - хмыкнул Макеев. - А я думал, попугай какой-то, повторяет по дурости и все тут. Я-то? Я лесничий здешний. Лесник. Егерь я. Ферштеен?

- Понимаю, - сказал крылатый. Он еще некоторое время разглядывал Макеева, а потом отвернулся и подошел к печи. Коснулся ее шестипалой ладонью. - Как ты можешь жить в таком холоде? Здесь почти невыносимая стужа.

- Да ты чего? - недоуменно отозвался Севастьян. - У меня завсегда натоплено так, что хоть блины жарь! Люблю я это дело, хоть сам и сибирских кровей. Это вон там - да... - он ткнул пальцем за окошко.

Крылатый посмотрел туда и как-то сразу передернулся, а красивое лицо исказилось злостью.

- Вы живете в холоде и мраке, - сказал он громко, - и вы погрязли в пороке! Но я пришел возвестить конец мира! Альфа уже была, осталась лишь Омега! И я стану пламенем, пожравшим весь мир!

- Ты чего метешь? - растерянно спросил Макеев, чувствуя, как по спине бегают холодные мелкие мурашки. Отчего-то он сразу поверил крылатому, несмотря на всю нелепость и невозможность ситуации. - Какое пламя? У меня баня натоплена, я после парилки стаканчик приму - и на боковую... Какая Омега?

Взгляд пустых зеленых глаз скользнул по его лицу. Крылатый снова достал меч, оперся на резную рукоять. лезвие переливалось багряными волнами - Севастьян только чуть глянул на них, и тут же тупо и тяжело заболела голова.

- Конец мира близок, - сказал чужак. - Ты будешь свидетелем этого, я позволю тебе наблюдать, как растет моя сила и мощь с каждым стертым с лица земли городом. Ибо этот день начертан в каменных календарях давно забытого народа майя. И должен стать последним.

- Ну спасибо, - пробормотал егерь. - Век не забуду, понимаешь.

- У тебя нет века, - холодно ответил ангел (сейчас Севастьяну думалось, что это именно ангел). - Сейчас я восстановлю убитую вашим холодом прочность. Больше меня не остановить.

- Точно, - согласился Макеев. - У меня и дюжины-то лет в загашнике нету, тут уж к гадалке не ходи... А с такими гостями и до утра не дотяну.

Крылатый вновь прикоснулся ладонью к печке, и лесничий увидел, как по каменной беленой стенке от пальцев ангела расползается иней, будто тепло втягивалось в него, оставляя промороженный воздух. Кожа крылатого, на открытой спине, между крыльев, стала матовой, напоминая броню, еще не до конца затвердевшую, но уже прочную. И броня эта медленной волной ползла вверх, к шее.

Совершенно не задумываясь, Севастьян Макеев поднял старый, но любовно вычищенный «зауэр» и разрядил в затылок крылатому оба ствола.

Бахнуло так, что со стола слетела кружка, брызнув чаем и черепками во все стороны. Продырявленная стенка печки устояла, что ей сделается, русской-то? - но выплеснула тонкое шильце пламени и дым горящих поленьев из открывшегося устья. Впереди, в этом дыму, шаталась крылатая фигура с огромной дырой в голове, из которой фонтаном била странная, синего цвета жидкость, шипевшая в огне. Не дожидаясь, пока дыра затянется, Севастьян, не унимая прыгающего сердца, отшвырнул трехстволку и одним прыжком, собрав все силы, вышиб крылана через оконную раму на самый мороз. Тяжело рухнув сверху, он откатился вбок по снегу, чудом избежав свистнувшего над ухом меча.

- В гроб тебя колотить, сука! - выхаркнул Севастьян вместе с осколком зуба и зажмурился, ожидая, что ангел через секунду сотрет его в порошок.

Тишина.

Кожу на лице стянуло невыносимой, обжигающей, как расплавленный металл, стужей. Когда Севастьян попытался открыть глаза, то чуть не заорал от боли - ресницы смерзлись. Разлепив веки пальцами, он увидел серый снег, заваленный осколками стекла и деревянными щепками от разлетевшейся рамы. Посреди этого неподвижно, в перекрученной позе застыл крылатый, вскинув меч. Лицо его - вернее, то, что от лица осталось - было искажено криком, глаза покрыты льдом.

Чувствуя, как болят все кости, Макеев поднялся, держась за поясницу. С минуту, не обращая внимания на мороз, он смотрел на окаменевшего обратно ангела. Потом махнул рукой и поковылял на крыльцо, по пути подобрав слетевший с ноги тапок. На крыльце лесничий остановился и постучал по градуснику.

- Минус шестьдесят. Старики такого не видели. Весело живем, - сипло сказал он, закашлявшись, когда воздух попал в легкие, отдающиеся болью. Потом посмотрел через плечо, на фигуру в снегу.

- Ну что, паскуда? Несладко тебе? Вот так и живем тут кажинный божий день. Я из-за тебя ногу приморозил, похоже. Ну ничего. Нога не жопа, можно вылечить. Стекло тоже вставлю. А ты поторчи тут, варначина, поторчи. Я тебя потом в подпол на ледник отволоку. Там у меня что зимой, что летом - одним цветом, пол-кабана вон второй год уже не отмерзает. Полежишь, покуль не придумаю, што с тобой, с гадом, делать. Кто вас только посылает, лишенцев, хоть бы пальто выдавали, что ли.

В избе Севастьян на скорую руку заколотил окно досками и несколькими старыми ватниками - сойдет пока что, до утра, печка хорошо греет, пусть и малость побитая, наспех замазанная. Долго возился, тушил и снова разводил огонь. Когда закончил, совсем стемнело. Потом сунулся в сенки, взял со стола заготовленное заранее бельишко - солдатскую рубаху да кальсоны - и побрел в баню.

В предбаннике он долго сидел, не чувствуя тепла. Только потом, когда отогревшееся лицо и ступни стало невыносимо колоть будто мелкими иголками, лесничий вдруг встревожился. Быстро высунулся в дверь. глянул с опаской. Но в сгущавшихся зимних сумерках все оставалось по-прежнему. Нелепо кривился в сугробе ангел с мечом. И по всей округе стояла какая-то особенно глубокая, просто звенящая тишина - даже шорох в воздухе прекратился.

- Ну и ладно, - Севастьян хотел было перекреститься, но вспомнил, что давным-давно не носит креста, положив его вместо закладки в научную книжку, которую все никак не соберется осилить. - Ну и хрен с тобой. Календарь майя, понимаешь. Я, может, еще до календаря июня хочу дожить. А потом и календарь июля с августом прихватить неплохо было бы...

Он захлопнул дверь и быстро, ухнув от удовольствия, заскочил в парилку, чувствуя, как от доброго, душистого жара встают дыбом волосы по всему телу.

Вода в ведрах была что надо, ледяная.

Такой и на каменку поддать приятно, чего уж там.

Район у нас, вообще-то, спокойный. Нормальный район. У железной дороги, начинается прямо за пешеходным мостом, который от вокзала перекинут через пути. Старые деревянные дома, пропитанные неистребимым духом много раз переклеенных обоев, соседствуют здесь с многоэтажками, да и зелени всякой хватает во дворах и вдоль дорог. Гудки поездов вообще такое привычное дело, что местные жители - хоть люди, хоть кошки с собаками - на них совершенно никак не реагируют ни днем, ни ночью. Привыкли мы, чего уж там.