Вадим Шарапов - Доля ангелов

(Пу Сунлин. Из не вошедшего в «Рассказы о людях необычайных»)

Однажды Петр Петров Лузгин на рыбалку собрался.

С самого вечера снасти приготовил, сапоги на предмет дыр осмотрел, любимый ящик почистил да ветошкой протер до блеска хрустального. Термос чаю сладкого налил, бутерброды в бумагу вощеную завернул, да поглубже спрятал. Чтоб, значит, мягкие да хрустящие оставались до самой рыбалки.

Приготовил все, и собрался почивать, утреннюю зорьку дожидаючись. Но решил еще раз проверить, все ль собрал. И тут вдруг - открывается дверь в комнату, и говорит ему молодая жена неистовым человеческим голосом:

- Ой ты гой еси, удалой молодец Петр сын Петров! Да не ездил бы ты на ту на рыбалку окаянную! Я ль тебе не жена-красавица? А коль не поедешь, обещаю я тебе утех сексуальных до самого утра, еще и на день останется! Даже и полюбовницу твою зазову, вдвоем ублажим тебя по-царски мы!

Суров ликом остался Петр Петров Лузгин. Не послушал он молодую жену, молча лег на диванчике в комнате. Обиделась жена, повязала платком русы косы, да ушла к маме.

Тревожно почивал Петр Петрович, думы всякие думались. А вот уже и будильник трезвон поднял. Поднялся на ноженьки Петр Лузгин, надел одежду крепкотканую, сапоги цельнокроены, в руки ящик взял железом окованный. Только на площадку шагнул - глядь, а там уж сосед дожидается, старый верный друг Михайло Терентьев.

- Не добро ты задумал, Петр Петрович, друг мой сердечный! - говорит Михайло. - Не нужна тебе рыбалка та, дело темное да богомерзкое. А пойдем-ка мы во мои хоромы на шестой этаж! Там жена моя Татьяна нам в горнице уж и стол накрыла. Ведь суббота нынче, светлый божий день. И зелено вино во чарочках плещется, хрустальные брызги каплют. И гусь-лебедь жареный в печи томится, и пироги да булки пышные, с пылу с жару.

Но суров был Петр Петров Лузгин. Не поддался он на льстивы речи, что Михайло ему говорил. Только плечом крутым повел, да спускаться стал по лестнице. Обиделся тут Михайло Терентьев, закипела злоба, занялось ретивое сердце.

- Не друг ты мне боле, - говорит он вослед, - а ворог лютый, коль от угощенья моего отказался, бела хлеба со мной порушить не захотел. Вострый нож это мне, да обида злая.

Но молчал Петр сын Петров, и не оглядывался.

А на подворье только-только заря занимается. Садится Петр Лузгин в свою самобеглую карету «Ока», а тут, глядь, из магазина мужики идут, Василий да Иван, а с ними слесарь Никодим сын Артамонов. Увидали они Петра, и давай его уговаривать.

- Ох ты гой еси, Петр сын Петров! Аль не любо тебе с нами во дворе сидеть, да в домино играть? Не гневи ты Господа, брось думу свою окаянную. И давай с тобою мы «козла» забьем, партий десять, ну а то и все за двадцать! Вот и пиво разливное в банках плещется, и вобла вялена свежайшая, в газетку «Красная звезда» завернута.

Заскрипел зубами Петр Лузгин сын Петров. Белою рукой дверцу кареты самобеглой захлопнул, ногой в сапоге цельнокроеном на педаль нажал, по газам ударивши. Взвилась «Ока» выше леса стоячего, ниже облака ходячего. Страшно крикнули ему вослед мужики:

- Да будь же ты неладен, змей подколодный! Пропади ты пропадом! Коли дружбу нашу верную да пир горою променял на воду стылую и рыбу скользкую!

Гикнули, свистнули, да и пропали, только пыль в заднем стекле кареты взметнулася.

Так и одолел Петр Петров Лузгин все искушения сладкоречивые, и добрался до потаенного места не бережку речном. И сидел с удочкой три дня и три ночи. Но поймал только окушка заморенного, да пескаря худосочного. Так ни с чем домой и поехал.

Потому что идиотом был Петр Лузгин, идиотом и остался.

Конченым. Стопроцентным.

Соглашаться надо было. Глядишь и пива бы попил, и в домино сыграл, да еще и жена с любовницей.

Нет, точно идиот.

Когда в декабре Платон Федорович Савин ходил на шатучих зомби, провожать его собиралась вся деревня. Народ толпился у околицы и, цокая языками, глядел, как тяжело нагруженный охотник, медленно ступая, уходит в глубь чащобы. На самой опушке леса Платон Федорович обязательно останавливался, не торопясь доставал из кармана ватника вышитый кисет, подаренный покойной женой и принимался скручивать «козью ногу в три колена».

В это время от толпы сельчан обязательно отделялась какая-нибудь баба с туесом, полным теплого молока, густо парившего на морозе. Она подносила его Платону Федоровичу, кланялась и говорила: «На-ко, испей!» Охотник Савин не отказывался, испивал до дна, крякнув, утирал усы и бороду и окончательно уходил в лес.

Все расходились, зная, что теперь неделю или две ничего особенного не произойдет. Если кто-нибудь по незнанию кивал на закрытые ставни савинского пятистенка и спрашивал - мол, где Платон Федорыч? - ему говорили: «Ушел по кости». При этом все понимающе качали головами.

Дней через пять в лесу, до этого глухом и вымершем, начинался треск и шум, обязательно в полночь потемнее. Вокруг деревни было полно старых погостов, сызмальства даже дети кормились тем, что выколачивали из древних домовин погребальные украшения да мелкие серебряные монеты-ногаты. Кого и когда на этих погостах упокоили - не ведал даже дедко Трофим, имевший от роду лет едва ли не столько, сколько древний деревенский дуб в три обхвата, рядом с которым был колодец. «Всегда так было», - отмахивался дедко, голыми деснами жамкая корку хлеба, размоченную в молоке.

Когда начинался шум и треск, деревенские поплотнее замыкали двери, в проушины совали крепкие засовы и затворяли ставни на железные болты.

Потом выходили и добивали ухватами уцелевших и жалостливо стонавших зомби, подползавших близко к хлевам и овинам. Известно ведь, что примета плохая: ежели зомби заполз в овин - урожая на следующий год не жди. Любая живность от мертвяков бежала, сломя голову. Да и вообще, примет таких издавна хватало.

- Если на Татьянин день в лесу осиновую кору объел зомби - морозы будут лютовать.

- Если зомби весной выкапываются из-под земли раньше ледохода - жди дождливое лето.

- Зомби по одиночке скитаются по дорогам, молока просят - к бескормице.

- Коль увидит девка на Ивана Купала зомби у реки - в этот год жениха не найдет.

- Если по зиме развелось много зомби-шатунов - стало быть, весна задержится.

- Много в лесу зомби - жди беды, волков разведется видимо-невидимо.

В общем, ни одной хорошей приметы насчет мертвяков сроду не было. Разве что дождливое лето... так и тут не угадаешь, как бы сенокос не погноить. Так что, когда Платон Федорович недельки через две появлялся на опушке - весь заиндевелый, огромный в своем непрокусываемом армяке из пяти воловьих кож, почти растратив запас метательных ножей - в деревне начинался праздник. Еще бы, ведь все понимали - теперь до весны ни один упокойник больше не покажется и за десять верст. Мужики подпоясывались кушаками, брали с собой веревки и уходили в лес, на большую поляну, куда Платон Федорович всегда заманивал неприкаянных зомби. Из леса они приходили, сгибаясь под тяжестью вязанок с костями. Звонкие, старые, сухие кости горели куда лучше дров и копоти почти не давали. Утаптывали снег, зажигали костры, рядом ставили длинные столы - вот что удивительно, как только шатучие зомби в лесу переводились, погода сразу становилась ясной и теплой. Мелкая противная пурга утихала, открывая ясное небо. Поэтому праздновать Новый год можно было и на улице, не опасаясь поморозить носы. «Зомби вон - год на излом!» - радовались и стар, и мал.