Вадим Шарапов - Доля ангелов

Потом он ударил Торкеля секирой прямо в лоб, так что лезвие зашло в череп и осталось там торчать. Торкель сразу упал и умер. Тогда Скёги поднял Гудрун на ноги и сказал ей:

- Передай своей матери, моей сестре, что ее брат велел кланяться и сказал, чтобы она ждала его в гости к первым холодам.

Гудрун сказала, что передаст и спросила, что теперь будет с Сигтрюгг. Скёги сказал, что он сейчас же отправится и привезет старух для обмывания тела и годи, чтобы тот все как надо записал и сделал все по закону. Тогда Гудрун сказала, что гордится таким родственником. Она подошла к нему, когда он сидел на скамье и перевязывал лицо, и поцеловала в щеку. Люди Скёги видели это и одобрительно говорили между собой, что дочь Торхильд ведет себя как подобает рассудительной женщине.

Потом Скёги привез тело Торкеля на тинг, и все, кто видел его, соглашались, что такого молодецкого удара секирой стоит еще поискать. С тех пор Скёги стали сильно уважать, но он сам никогда об этом не говорил.

Когда Гудрун рассказала матери о том, что случилось, Торхильд сильно горевала. Но она была сильной женщиной и скоро успокоилась. Сигтрюгг жила хоть и одиноко, но зажиточно и теперь ее дом перешел во владение к Торхильд. Она сказала, что когда к Гудрун будут свататься, то приданого у нее хватит, и стыдно не будет. Так и случилось потом. На этом кончается сага о Торхильд из Лососьей Долины.

Когда Николай Михайлович Кравцов попал под автобус, для него все перестало быть сразу и очень быстро.

Если говорить без обиняков, он просто успел крикнуть:»А! Куда ты прешь!» - и на этом для него закончились любые диалоги.

...Свет назойливо резал глаза, только поэтому Кравцов очнулся. Больше всего его возмутило то, что он лежал на какой-то гранитной плите посредине абсолютно пустого зала. Николай Михайлович возмущенно пожал плечами, но никому до этого не оказалось ровным счетом никакого дела. Тогда он встал, обернул вокруг тела ослепительно белую простыню («Хоть этого не пожалели, алкашня. Того и гляди, трусы пропьют с покойника!») и отправился искать справедливость.

Долго искать не пришлось.

На выходе из блистающего, нечеловеческих размеров зала, Николая Михайловича встретили ворота. Они были огромных размеров, украшенные чудовищно непропорциональной резьбой и по виду очень тяжелые. Больше всего Кравцова возмутила искусно вырезанная на воротах харя. Хотя, какая там харя? Обыкновенное лицо, средней степени упитанности, бородатое и даже почти без морщин. Кравцов долго глядел на тяжелые створки, потом откашлялся для солидности, и постучал в ворота кулаком, добавив и босой ногой.

- Кто там? Откройте немедленно! По какому праву?..

Речь была заготовлена очень длинная, но не пригодилась, потому что ворота Кравцову сию минуту открыла его собственная жена, Наталья. Усопшая почти два года назад, если кому-то интересно.

- Наташа? - обомлел Николай Михайлович, и весь как-то сразу сник.

- Иди, Коля, - прозрачно улыбнулась жена. - Предваряя твой вопрос, скажу, что мне здесь вроде как бы даже нравится. Жалоб нет.

Кравцов не возразил ни словом - слишком хорошо он знал свою Наташу, с которой в шестьдесят девятом заканчивал Высшую комсомольскую школу в Москве. Если уж сказала «хорошо» - значит, так и есть и точка. Только покрутил головой, пытаясь ослабить слишком жесткий галстук, отчего-то прилагающийся к простыне, и вошел в очередной зал. Да нет, какой там зал. Вошел Николай Михайлович Кравцов в огромное пространство, полное горним светом. Кравцов не знал слова «горний», и потому просто ошеломленно шевелил губами, пытаясь понять, откуда в таком большом помещении столько лампочек.

- Ну что, Николай Михайлович? - спросило его пространство, загремело ослепительно и ошеломляюще, раскатилось хрусталями и алмазами. То есть, спросило по-ангельски.

- В-в смысле? - ошеломленно отозвался Кравцов.

- Ай-ай, - хрустально звякнуло пространство. - Грешен ты, Николай.

Немилосердное сияние резало глаза точно высокотемпературной сваркой. Однако же, прищурившись и утирая слезы, сумел Николай Михайлович разглядеть, что огромное и пустое помещение на самом деле заполнено рядами неподвижных фигур в очень белых одеждах, и с расправленными крыльями. Фигуры с интересом глядели на Кравцова и молчали.

- Говори, Николай, - вновь прозвенело что-то. И тут Кравцов осмелел, сам не понимая, почему.

- Дозвольте... - начал он, мучительно запинаясь, и понимая, что все идет совсем не так. - Дозвольте молвить.

- Коля, - проникновенно ответила выжигающая глаза пустота, - Колян... Братуха... Да говори, как есть. Без понтов. Мы тебя знаем настолько, насколько ты даже не представляешь. До самой последней дырки в зубе.

- Точно, - это добавила пустота рядом. Свет от нее шел не менее обжигающий и яркий, но Кравцов почему-то понимал отчетливо, что говорит с ним кто-то совсем другой.

- Ну ладно, - сказал он, и огляделся. Чуть поодаль виднелось что-то, похожее на кафедру, с которой Кравцову в бытность его комсомольским вожаком пришлось говорить несчетное количество раз. - Можно я туда?

- Иди, - снисходительно разрешила пустота.

Николай Михайлович шагнул, оперся ладонями о жесткие деревянные края. Сначала он только порадовался, что ничего не изменилось, но потом вгляделся в бескрайний, колышащийся перед ним океан света, и оробел. Глотнул несколько раз из графина (и графин оказался на месте, надо же!), поправил простыню, галстук, и начал.

- При жизни я почти не курил, товарищи...

- Га-га-га! - раздался жизнерадостный смех из какого-то ряда фигур в белом. - Отличное начало!

На фигуру зашикали, и Кравцов продолжил:

- Понимая всю ответственность перед собравшимися товарищами, я хотел бы перейти к повестке заседания...

Это была его вечность, и никто с ним не спорил.

Когда лесоруб Панкрат Иванов вернулся с Марса, все соседи сбежались и начали приставать с расспросами. Было с чего, не каждый день свой в доску мужик — вот так вот запросто прилетает с другой планеты.

- Ты это, Степаныч, - добродушно прогудел старый приятель, кузнец Николай Огарков, поставив на стол бутылку «Московской Особой», - рассказывай давай, как там чево...

Но лесоруб поначалу только зло отплевывался, да одну за одной тянул «беломорины», затягиваясь так крепко, что кончал папиросу в несколько затяжек. Тогда Огарков сбегал еще за одной и разлил по стаканам. Жена Панкрата, Марья, чуя настроение мужа, нажарила котлет, так что вскоре лесоруб отмяк и вздохнул.

- Эх, екарна шняга, Коля! Что ж это получается!?

Соседи ерзали на табуретках, раскрыв рты, а сын кузнеца, Митька, втихомолку скоблил в прихожей ботинки Панкрата, выбивая из рифленых подошв красные марсианские камешки.