Елена Гостева - Стрекозка встает на крыло

– Хорошо, пан Мечеслав, передам… – мрачно кивнул Телятьев, сжимая кулаки от злости. Обидно было слышать дерзости, но не пререкаться же с ребёнком.

Дети, довольные собой, отъехали, и им вслед войт, неодобрительно покачивая головой, проворчал:

– Скiлькы гонору, скiлькы гонору!.. В долгах, як шелковичный червяк в шелках, а носы задирають…

– В долгах? – уточнил Телятьев.

– Люди кажуть… – с деланным безразличием пожал плечами староста, но безразличие его было угрюмым, недобрым. – А з якого пэрэляку скотинку продавать? Работных коней продать, а недоростков купить!.. Эх, пане, пане… Ляхи клятые…

Слова эти – «ляхи клятые» – были произнесены без горячего рвущегося из души негодования, а с покорной тоской, как говорят о давно привычной закоренелой боли. Таким тоном отставной солдат на старые раны жалуется: болят они, донимают, спать не дают, но не избавиться от них, не излечиться, и надо терпеть. А у Телятьева щёки горели от слов панича: услышанное было слишком неожиданным и оскорбительным, если б взрослый подобное произнёс – на дуэль бы его тотчас вызвал, а избалованному десятилетнему мальчику что скажешь?! Он постоял ещё возле загона и махнул рукой солдатам.

– Пойдёмте отсюда!

– А шо з конямы, куды их? – уныло спросил староста.

– Куда хошь, туда и гони. Твоё дело.

Возвращался во флигель мимо панского дома, на крыльце хозяйка разговаривала с прислугой. Увидев Телятьева, она удивилась:

– Поручик, Вы здесь?! Отчего ж не поехали в Умань?

Телятьев поклонился и ответил:

– Лошадей смотрел, уважаемая пани. Да пожалуй, зря. Не будем мы их брать.

– Как?!

– Ваш управляющий требует по триста рублей за голову, а мы имеем приказ платить по сто восемьдесят, не больше. Собственные деньги приплачивать не можем. Мы ж голодранцы, нищие-с.

Лицо у госпожи каменело, суровело на глазах от его слов, она помолчала, с высокомерным презрением оглядывая молодого офицера, и процедила:

– Думаю, Вы много на себя берёте, поручик. Есть офицеры повыше чином.

– Но майору безразлично, приобретём ли мы лошадей, а ротмистр поручил мне сие дело закончить.

Поклонился и прошёл мимо неё во флигель. Здесь, разозлённый, скинул куртку, бросился на постель. Надменные слова Мечеслава ощущал, словно пощёчину. Словно ушат с помоями на его голову был вылит, и отмыться негде и нечем! И ведь если б мальчишка сам такие слова придумал, это одно. Несомненно, за матерью повторил. Вот, стало быть, что столь любезная и обходительная пани Старжинская детям говорит, когда русских офицеров поблизости нет. Покрутился на постели, но руки и ноги прямо зудели от желания предпринять что-нибудь: бежать иль кулаком бы в морду кому врезать! Вскочил и вышел на улицу, отправился в шинок. Здесь его солдаты хлебали бобовую кашу, вскочили, увидев офицера.

– Сидите, – махнул рукой Телятьев и поинтересовался. – Что так скромно обедаете? Денег, что ль, нет?

– Так, Ваше благородие, – подтвердил унтер. – Были, да вышли, мало осталось. А сколько ещё дней тут торчать?

– На, возьми! – Телятьев достал из кармана трёхрублёвку и подал унтеру. – Только чтоб горилкой не обжираться!

– Никак нет, Ваше благородие! Не будем! …А самую чуточку можно, ась?

– Разве что самую чуточку. Иначе, когда в полк вернёмся, на гауптвахту отправлю. Ясно?

– Благодарствую, Ваше благородие! Всё ясно! Счас закажу гуся, пусть самого жирного изловят да зажарят.

Ну вот: порадовал солдат, одарив деньгами, стукнул кулаком по их столу, требуя подчинения, и у самого на душе немного полегчало. Выпил сидра и неторопливо отправился обратно. Что-то ротмистр скажет? Будет ли, как прежде, выгораживать Старжинскую?

Уже стемнело, когда Телятьев услышал стук подъезжающей кареты, весёлые мужские и девичьи голоса, смех, вышел на улицу. На крыльце панского дома появилась: выплыла, словно величавая царица, пани Старжинская, высокомерно глянула на приехавших и сухо, ледяным голосом произнесла:

– Благодарю, господа, что сопровождали барышень. Надеюсь, это вас не утомило? Эмили, Эвели, отправляйтесь в свои комнаты.

– МамА, мы договорились… – весело начала одна из панночек, но мать прервала:

– Прошу Вас, дорогая, пройдите в свою комнату.

Девичий смех оборвался, дочери послушно поднялись на крыльцо, обернулись, присели в книксене перед офицерами и отправились в дом. Мать, еле заметно кивнув офицерам, повернулась к ним спиной и скрылась за дверью. Майор с ротмистром были ошарашены приёмом, они постояли перед крыльцом, недоумённо взирая друг на друга, и повернулись ко флигелю.

– Телятьев, Вы можете объяснить, что произошло? – вскричал Брюховецкий.

– Могу пересказать слова, кои услышал от пана Мечеслава, – кивнул Телятьев.

– Мы провели столь чудесный день, всё было восхитительно, и вдруг… Ничего не понимаю… – бормотал Брюховецкий, зайдя в комнату, сразу же набросился на поручика. – Что случилось?! Вы из зависти к нам, от обиды, что Вас не взяли с собой, здесь что-то натворили? Объяснитесь! Да отвечайте же!

– Если согласитесь выслушать…

– Чем оскорбили госпожу Старжинскую, что даже нас она не пожелала пригласить в дом? Чем можно так обидеть даму?

– Брюховецкий, прекрати кричать! И не бегай, не мельтеши… – оборвал его истерику Колбяков. – Рассказывайте, поручик.

Офицеры, громыхнув стульями, уселись перед столом, а поручик, стоя перед ними, постарался в точности, чётко пересказать разговор с детьми Старжинской.

– Неприятно, когда называют голодранцем, но это же дети. Что с них возьмёшь? – недовольно прервал Брюховецкий.

– Но дети повторяют слова матери. А ещё мальчик просил передать лично Вам буквально следующее: «пусть Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт»

– Не верю! Не могу поверить! – вскричал, сверкая глазами и покрываясь пятнами, ротмистр, рука его судорожно дёрнула эфес шпаги.

Колбяков, положив руку ему на плечо, успокоительно сказал:

– Брюховецкий, не горячись… Богдан Ильич, ну что поделаешь? Такой вот казус… Мальчишка, конечно, ревнует сестру, этим можно объяснить то, что он прямо высказался…

– Да, мальчишка ревнует и навыдумывал всякой всячины… – ухватился за эту мысль оскорблённый, но готовый прощать кавалер.

– Однако пойми, вряд ли он сам мог про прорехи в карманах сочинить.

– Прорехи… Да что они, совсем за нищего меня держат? – ротмистр крутился на стуле, сжимал кулаки, почувствовал необходимость оправдаться хотя бы перед товарищами. – Да, я не богат, но не нищий же! У родителей сельцо под Таганрогом, сёстрам приданое выделено, когда мы с братьями всё поделим, мне никак не меньше двухсот душ отойдёт. Какой же я нищий?! Создать вторую Софиевку, конечно, не смогу, но достаточно, чтоб семью обеспечить!