Елена Гостева - Стрекозка встает на крыло

– Думаю, в таком случае Вы можете себя считать богаче господ Старжинских, слуги говорят, они все в долгах.

– Но отчего ж Старжинская так себя повела? Вы ей нагрубили в отместку?

Телятьев передал дословно разговор с госпожой, и Брюховецкий снова взорвался:

– Что за удовольствие называть себя голодранцем? Если ты нищий, за себя бы и говорил, а не за меня!

– Смею сообщить, что я гораздо богаче Вас, ротмистр. Но, простите, мне показалось глупым и унизительным выворачивать карманы и отчитываться в их содержимом перед заносчивыми детьми и их матерью…

– Пожалуй, Вы правы, Телятьев… – поддержал Колбяков. – Богдан Ильич, пойми. Может, и не совсем правильная фраза произнесена, но как, что сказать?.. На месте поручика я тоже, пожалуй бы, растерялся, ничего лучшего не смог бы придумать… Разве что промолчать, проглотить обиду?… Но… тоже не выход… А как поступить?.. Одна надежда: пани Старжинская выяснит, что её собственный отпрыск наговорил, и всё поймёт… Не будет держать обиды.

– Какой восхитительный день, и как он закончился! Полным крахом! Но – её брат… её мать… они могут думать что угодно, а мадемуазель Эмилия что? Она же так не думает! Иначе зачем бы так вела себя со мной?! Колбяков, ну ты ж видел! Её нежность, её взгляды… Как это объяснить?

– Ну, не знаю, не знаю, что мадемуазель может думать… – растерянно пожал плечами майор. – Но, господа, я голоден. В дом нас не приглашают, пойдёмте в шинок. И будем веселиться, показывать, что нам не о чём грустить. А также надо громко выспрашивать, узнавать, кто из мужиков иль соседских помещиков готов продать лошадей.

В шинке застали слегка подвыпивших солдат, перед которыми на блюде лежал зажаренный на вертеле гусь немалых размеров. И присоединились к ним, заказали ещё угощений. В общем, старались вести себя так, словно ничто не омрачало их настроение, не отягощало, не угнетало их души. Ротмистр держался молодцом: шутил с солдатами, у местных мужиков выспрашивал, нет ли здесь красотки, к коей можно в гости заглянуть.

Утром собрались уезжать. Собирать было нечего, оставалось лишь сесть в седло, но Брюховецкий копошился, словно что-то забыл: он всё поглядывал на окна панского дома. Майор, чтоб не мешать приятелю собираться с мыслями, печалиться, вышел из флигеля и, заложив руки за спину, неторопливо гулял по двору, оценивающе разглядывая постройки, морализировал:

– Да-с, заметно, что ремонта давно не было. Обратили внимание, Телятьев? Хозяйский заботливый глаз, своевременный уход – это так важно… Дом был бы великолепен, однако вон на крыше кой-где черепица пообвалилась… Желоба провисли… Развлечения пани Старжинская любит, по капризу младших детей аж диковинных пони выписала, дочери грезят созданием новой Софиевки, а на ежедневные заботы по дому не хватает, увы… Да-с, когда у дома нет хозяина, он быстро ветшает… О, гляньте-ка, к нам служка бежит… Неужели госпожа встала столь рано?

Да, офицеров приглашала сама пани Старжинская. Их провели в кабинет, где находился и её управляющий. Мадам сухо ответила на приветствия и попросила прощения. «Уж не за дерзость ли сына?» – мелькнуло в голове Телятьева. Но она произнесла другое:

– Да, прошу прощения, что задержала вас. Вы приехали по делу, так и обсудим его. Вчера поручик признался, что вы не имеете средств по нашей цене скот покупать… В знак уважения я соглашаюсь на вашу цену. Сколько коней продаем? – это она уже спросила Лейбу, и тот скрючился в подобострастном поклоне:

– Поручик сорок семь выбрал. Однако, многоуважаемые господа офицеры, милосердная пани готова по вашей цене продать лошадей. Нижайше прошу, пожалейте нас, дайте хотя б двести за голову. Меньше – это уже чистое грабительство.

Брюховецкий после вступления Старжинской, намекнувшей, что, мол, она сжалилась над нищими и из снисхождения уступает, готов был и больше заплатить, но ему не дал рта раскрыть Колбяков.

– Позвольте немного посоветоваться? Поручик, сколько там лошадей?

– Из сорока семи, коих управляющий посчитал, я тридцать восемь осмотрел, за них ручаюсь. Оставшиеся выглядят здоровыми и статью подходят. Беда, что дикие они, трёхлетки, к уздечке да седлу их самим приучать придётся.

– Ну, за тридцать восемь, думаю, ротмистр согласится по двести заплатить. Не обеднеет. Не так ли, господин Брюховецкий?

– Да, не обеднею…

– И предлагаются ещё девять крепких, но необъезженных, – продолжил майор. – А с дикими всякие неприятности случаются: бывает, конь себе ноги переломает при выездке иль солдата покалечит. Может, их не брать?.. Во всяком случае, невыезженные лошади дешевле должны быть. По сто пятьдесят, например?

Ротмистр поднял задумчиво брови:

– С необъезженными всяко бывает. Может, кого-то списать придётся, а может, даже лучший скакун выйдет. Если конь только в одних руках бывал, он хозяину больше предан. …Да-с, покупать коней, словно кота в мешке, я не привык. Однако ради многоуважаемой пани, принимавшей нас с такой любезностью, готов рискнуть. По сто восемьдесят возьму. Если из кого не выйдет толку, приму на себя расходы.

На лице пани Старжинской во время этого обсуждения сохранялась высокомерная досада. Своим видом она словно показывала, что гости, рассуждая о каких-то двадцати-тридцати рублях, унижают самих себя, разочаровывают её. Но она сама великодушно повела речь о деле, потому терпеливо ждёт завершения. А её управляющий беспокойно переводил взгляд с одного офицера на другого, услышав предложение Брюховецкого, оживился:

– Значит, на том и сойдёмся, господа? – подытожил он и, быстро перемножив и сложив в уме, сообщил. – Выходит девять тыщ двести двадцать рублей. Ах, господа, округлите, пусть будет девять тыщ триста?

– А может, округлим до девяти тыщ двухсот? – засмеялся Колбяков. – Правильней по законам арифметики.

Еврей захлопал глазами жалостливо, не соглашаясь с майором:

– До трехсот?

– Лады, до трехсот, так до трехсот, – прервал спор Брюховецкий. – Подписывайте бумаги.

Телятьев с солдатами отправился к загону – на всякий случай не мешало проверить, не переменили ль коней. Нет, здесь оставались всё те же. В помощь солдатам, погоняющим лошадей, староста дал своих хлопчиков.

Что ж, тронулись в путь. Ротмистр до последней минуты оглядывался на окна дома в надежде увидеть Эмилию: может быть, его пассия хотя бы выглянет? Но панночка, наверное, ещё сладко спала. Уезжал, не простившись с нею, потому был мрачнее тучи. Колбяков в дороге пытался ободрить:

– Богдан Ильич, друг мой, на сей раз ты уложился в полученную сумму. Думаю, можешь рассчитывать на благодарность начальства.

– Может быть, может быть… Даже верну в кассу семьсот рублей… – но вздыхал тяжело.