Елена Гостева - Стрекозка встает на крыло

– Ты зачем такой невесёлый? Таня – сильная, её наши уважают…

– С чего веселиться-то? Чем это для неё обернётся?

– Всё, что захочет, получит!

– Думаешь, всё так просто?.. – вздохнул Антон. – У вас жгли кого-нибудь на кострах?

– Как жгли? – не понял цыган.

– Натурально! Смертной казни через сожжение предавали?

– Не знаю… – цыган порылся в памяти, сказал неуверенно. – Слыхал, случалось такое… Давно, очень давно…

– А я точно знаю, что у нас в роду женщины горели… Трое …за колдовство на костёр отправлены… Тоже давно… Однако как жизнь повернётся? … Спокойней было бы без этого…

Цыган посмотрел с почтительным уважением и страхом.

– Ты не думай, наши лишнего не болтают. У нас никто ей худого не желает, боятся…

– Разве хорошо, если боятся? – горько усмехнулся Антон.

Переночевав в дороге, к панскому дому подъехали около девяти утра. Хозяин, пан Клястицкий, оказался сухощавым человеком среднего роста, на звон колокольцев и стук подъезжающего экипажа он подошёл к крыльцу со стороны сада. Узнав о цели приезда, недоверчиво осмотрел поручика с ног до головы и сообщил надменно, что лошадей отдаст только за наличные, никаким распискам и обещаниям заплатить когда-нибудь после не поверит. Услыхав, что деньги есть, заявил, что ему не всё равно, в какие руки попадёт конь: может быть, поручик насобирал денег в долг со всей дивизии, а потом на корм и уход средств не найдёт. Телятьев заверил, что способен создать коню наилучшие условия. Пан бросил взгляд на недешёвую коляску, в коей приехал покупатель, кивнул головой и пригласил в дом.

– Вы с дороги, да и я ещё не завтракал…

Его слуги были не столько вышколены, сколько суетливы и услужливы, накрывали стол торопливо, боязливо оглядываясь на хозяина. За завтраком осмотрительный пан попросил подробней рассказать, какими средствами поручик располагает, и молодой покупатель вынужден был доказывать, что имеет средства на достойное содержание породистой лошади, то есть пришлось выложить сведения о доходах, о службе: чуть не всю подноготную. Поверив, наконец, что поручик не беден, пан объяснился:

– У меня прекрасные кони, хочу быть спокоен за них… Для сына покупал… Для единственного наследника… – и вздохнул горестно, тяжело, за его надменностью скрывалась неподдельная скорбь… – Что ж, пройдёмте, покажу…

Клястицкий, не спускаясь с крыльца, отдал приказ вывести лошадей, Телятьев пошёл за мужиком и негромко спросил, что сталось с хозяйским сыном, жив ли: задать этой вопрос самому пану язык не повернулся. Конюх ответил не сразу, оглянулся исподлобья, и лишь, спрятавшись за крупом коня, оскалился беззубым ртом и негромко пробурчал:

– Живий!.. Сваряться між собою… Пан вимагає, щоб всі його слова було, а син – весь у нього, упертий не менше; як приїжджає додому, скандалять, тільки що не б'ються…

– Из-за этого продаёт коней?

– Видать… Тоскуе за сином, а не визнається, приховує… лютує все більше…

– Лютует? Он, что ль, тебе зубы проредил?

– А то хто ж! – угрюмо кивнул конюх.

Вот так разворот! Такая скорбь на лице пана, и всё потому, что с сыном не в ладу живёт. И кто виноват? Пожалуй – сын-неслух. Телятьев рано остался сиротой, в душе боготворил отца, и не мог представить, что можно было бы ему перечить. С другой стороны, он никак не мог вообразить, чтоб его отец вёл себя столь спесиво и не выслушал бы сына, ежели б случились какие-то разногласия…

Впрочем, главное – кони! Они были хороши! Ило, нахваливавший скакунов, ничуть не преувеличил их достоинства, наоборот: он слов не смог найти, чтобы расписать, как они того заслуживают. Телятьев осмотрел коней, погладил, похлопал, проехался по двору на одном и другом. Гнедой был лёгок, статен, тонконог, с небольшой красивой головой, шерсть на спине и боках коричневого цвета, спускаясь к брюху, темнела, ноги почти чёрные: за такого жеребца кавказские абреки готовы мать родную продать иль кого угодно зарезать. Серый более широк в груди и выше ростом, стало быть, мощнее, но тяжелее в беге, однако на таких красавцах и не преследуют врага, не уходят от погонь, такая лошадь достойна того, чтобы полководец въехал на ней в покорённый город иль провёл свою армию пред очами императора. Телятьев сказал хозяину, что берёт обоих. Пусть и по две тысячи, торговаться не стал. Пана эти слова даже будто б опечалили, надменные плечи его опустились: может, надеялся, что выставив такую немыслимую цену, не найдёт покупателя, и, лишь погрозив продажей, приструнит, сломит сыновнее упрямство, а в результате всё-таки оставит лошадей в своей конюшне в надежде на примирение?

Клястицкий предлагал выехать в обратный путь завтра, с утречка, но поручик решил поспешить. Не дай Бог, передумает пан да деньги вернёт! Да Телятьев же спать не сможет после того, как увидел коней, проехался на них: кони-красавцы будут повсюду мерещиться, во сне будут приходить и дразнить своей статью и дерзкой резвостью.

Цыгана всё время, пока Телятьев общался с хозяином, не было видно, а стали собираться, он – тут как тут. С самодовольным видом запрыгнул в коляску, спросил:

– Как, поручик? Угодил я тебе, понравились кони?

– Угодил, угодил. Спасибо… Мне показалось, не очень-то пан доволен, что продал. Поди, будет злиться, у конюха последние зубы выбьет.

– Может, выбьет, – беззаботно согласился Ило. – Хлопы хозяина зубодёром зовут…

– Тяжело, видать, мужикам живётся?

– Не знаю… – цыган задумался ненадолго, потом поделился наблюдениями. – А здешние не хуже других живут, даже лучше, они сами бают: «биты, зато сыты». Пан их крут, а последнюю шкуру не сдирает. Вон в соседнем именье хозяина своего лет десять не видывали, он то в столице, то за границей, только деньги требует. Именье в аренду отдано, там рендарь лютует так уж лютует: холопы нищие, голодные, ободранные, аж глядеть неловко, срам, чуть не нагишом ходят.

– Рендарь? Арендатор, что ль?

– Ну, арендатор… Ему чего людей жалеть? Не его. Что вырастят, что наткут – всё отбирает. Мы-то, цыгане, везде ходим, видим, у какого хозяина как люди живут, где можно хлеба и грошиков выпросить, а где – нищета такая, что хоть своим куском угощай… В те именья, где рендари на хозяйство поставлены, мы и не заезжаем… А песни жалостливые, тягучие сложены: как запоют, душу рвут… – И цыган негромко запел:

Солдат, сидящий на облучке, оглянулся удивлённо, прислушиваясь к песне, рот приоткрыл, а сказать ничего не решился. Коляска мягко покачивалась на прочных рессорах, цыган тянул заунывную песнь местного люда. Её печаль никак не соответствовала настроению поручика, который тоже оглядывался – но с ликованием в душе! – любуясь двумя прекраснейшими скакунами, что бежали за экипажем, и он оборвал: