Никита Божин - Петроград

«Вода, ты протекаешь так же, как и теперь моя жизнь. Чему подвластна, чьей воле? Зачастую лучше не видеть автора, не знать творца. Так и не стоит мне знать того, кто все это пустил: твое течение и мое».

Над гладью Невы, что переливалась в вечернем свете огней, высились мосты и гранитные набережные. Холодные воды омывали их, как и прежде омывали берега. Река с силою мчится от самого Ладожского озера и впадет в море. Полноводная, северная, русская река, ты протекала здесь целую вечность, и все, что здесь теперь происходит, для тебя ничтожно. И задолго, задолго до Петра ты была здесь. Не он открыл это место, и даже не древние рыбаки или иные народы, что в разное время здесь обживались, а ты, ты одна определяешь чему быть у берегов твоих. И теперь, когда люди крепко устроились при тебе, в чистые воды стекает кровь и грязь улиц. Воды твои скоро охватит лед, и на поверхность его лягут отражение уцелевших фонарей, огней домов, таинственный свет мягко расстелится пред тобою, а скоро скованную гладь накроет снег, а сверху упадет и городской мусор. Благо, если воды твои или ледяной панцирь не засыплет телами, и тебе не придется видеть, как город угасает. Были дни, бывали времена, когда могучие потоки топили безжалостно Петербург, не считалась река с ним. Тогда это казалось бедою, а теперь, так может и спасением бы стало. Всех прогнала вода и всему конец. А то ведь, что теперь? Весь народ, что двести лет гулял близ тебя, что боялся и восхвалял, теперь он больше не видит ни реки, ни самого города, в глазах его пелена, зло и обреченность.

Нечаев стоял, опершись на холодные грязные камни. Уставившись в воду, он временами отвлекался только на проходивший туда-сюда народ. К вечеру обстановка на улицах менялась, вдруг опять прибавилось людей. И сразу с тем стало несколько не по себе. Каждое лицо мерещилось лицом предателя, что без затруднений совершит злобное деяние против своего же, русского человека. И потому Нечаев не боялся немцев, и что они придут, а боялся он своих людей, точнее их новое воплощение. Кругом, где есть прекрасное, где создано великое, соберутся те, кто будет это искажать и портить. И новая свобода уже превращает город в яму с отходами, в руины и прах. А самые худшие примеры граждан перетягивают на свою сторону тех, кто сомневается. Сомнение. В этом состоянии многие и жили. Сам Нечаев страдал от сомнений. Уже давно, глядя на происходящее, он пытался понять, какой же путь верный. Верный себе или верный чему-то новому, заманчивому? С тоской он обернулся на реку, прежде чем совсем уйти и позавидовал, что Неве нет дела до всего людского.

Вечер выдался прохладный для августа. Известно, что в иных местах страны бывает и теплее в это время года, да и не только в августе. Но Нечаев без особенных причин симпатизировал северу, точнее собственной причастности к проживанию в холодных, непогодливых широтах. Порой ему нравилось с некоторой гордостью относить себя к истинному жителю Петербурга, который стойко переносит все продолжительные тяготы погоды и чуть не круглый год с уверенно поднятой головой встречает то ледяные ветра, то дожди, или снега в любой месяц. Даже холодный май, что был уж в среднем очень неприятен в текущем году, Нечаев переносил надменно легко, поговаривая, между прочим, что такая непогодь ему даже нравится. В прошлом году, раза два или три, он выходил на необязательные прогулки в сильные снегопады, когда ветер пронизывал насквозь, а мокрый снег, походу замерзавший до состояния маленьких ледяных капель больно рассекал по лицу, но Алексей Сергеевич все гулял и как будто не обращал на это он внимания. На словах, погода, разумеется, его удовлетворяла и нравилась. Так он говорил всегда, и хоть сам искренне тяготился холодом, пусть и попривыкнув к нему за всю жизнь, про себя регулярно выругивал погоду, но на людях о таком говорить не предпочитал. Но оправдывая его, стоит отменить, что в целом, в своих домыслах и суждениях он искренне заключал, что именно в холодных краях деятельность людей наиболее правильная, направленная на выживание, и как итог на стремление к чему-то большему после того, как справился с холодом. В речах он любил упомянуть борьбу человека с неподатливой природой, часто к разговору добавляя литературные красноречия про могучие скандинавские скалы, густые леса, полноводные реки и небо, высокое и чистое. В таких декорациях превозмогал изображаемый им человек, учился, развивался и наконец, достиг нынешнего пика развития. Оттого с радостью он смаковал изящество и суровость северной природы, так благосклонно влияющей на деятельность во всех аспектах. Все это ему как будто глубоко любо. На досуге он даже часто представлял, как в старости уедет к финской стороне, станет жить у озера или уйдет в церковь. Но тут дело уже не только в одной северной погоде и тем более не в религиозности, а покое и отстраненности, которых, как он думал, очень захочется с годами. Неизвестно, поступил бы он так или нет в итоге. Прежде, мечты без колебаний подводили его именно к такой старости, и решительный переезд в тихое одиночество считался лишь делом времени. Но, увы, к нынешнему дню он ощущал только апатию, и грезам просто не оставалось места. Все происходило уже само по себе, события тянулись друг за другом, как русло реки, каждый день, все одно и то же, а кругом – революционный Петроград. А повлиять на это Нечаев совершенно не мог, потому не строил надежд и лишь терзался от ощущения, что у него отобрали не только настоящее, но и сразу будущее, а в таком возрасте, надо полагать, это означает, что отобрали уже все. Только и оставалось разобраться, кто отобрал и зачем, с этими тонкостями пока сложно. Между тем, он все думал и тихонько, даже вежливо поругивал холод, точно так, чтобы его мысли никто не мог разгадать.

Уже добравшись домой, Нечаев слышал, как Ольхин кому-то горячо рассказывал про далекие события ноября 1903 года, когда случился потоп и вода даже залила Никольский рынок. Одна из его популярных баек, превращавшихся в легенду. На самом деле, то событие выдалось самым рядовым, не опасным для города, но Иван Михайлович очень любил рассказывать историю, снабжая ее такими подробностями, коих и не случилось в действительности. С годами история становилась все интереснее и, повторяя ее каждую осень, он, казалось, все более заимствовал слов и оборотов из «Медного всадника» Пушкина, что проживи Ольхин еще лет сто, то этот мелкий подъем воды звучал бы уже полностью стихами поэта.

Нечаев зашел лишь на мгновение, чтобы передать, что у Майеров все нормально, и аптека их цела, и сам он не плох и все тот же «старичок». Ольхин успокоительно крестился, благодарил Нечаева за «хоть какие-то» добрые вести, и после продолжил свой рассказ, как оказалось, Полеевым. Те не могли застать 1903 год здесь, поэтому слушали его изложение, хотя бы впервые и вообще первые слыхивали об этом. Новым слушателям всегда интереснее что-то нести, поэтому Ольхин выражался крайне импульсивно, с выражениями, жестикулируя и переменами тональности. Не сказать, что из него мог получиться прекрасный рассказчик, а может даже востребованный артист, но что-то такое чувствовалось в человеке, особенно в мгновения, когда он забывался от окружающего быта, ударяясь в далекие воспоминания или фантастические размышления. Порой до того было его приятно слушать, что даже жена дивилась, и невольно увлекаясь, присаживалась на край стула и навостряла слух, иногда кивая головой.