Никита Божин - Петроград

В течение следующих двух дней в городе не выпадало возможности отметить особенной или непривычной активности. Нечаев шел по улице и слушал, смотрел, пытаясь увидеть тревогу, услышать крики или признаки паники, но ничего подобного не происходило. Да вот только видел, как на ходу из трамвая выкинули пассажира. Удивительно, так плотно набитый трамвай, а человека прямо с размаху бросили. Поспорили, знать, о чем-то, может и Корнилове.

Но это лишь на поверхности, лишь с самого краю, как бы взгляд издали. Хоть и ходишь по центру, но многие значимые дела творятся далеко не на глазах бывшей интеллигенции. Так и осталась в стороне от глаз Нечаева иная картина. Пока он думал о революции, ее сторонниках и возможных защитниках, о Корнилове и связанных с тем вещах, город готовился к обороне. Алексей Сергеевич не видел поднятых на мобилизацию солдат, не видел очередей, что три дня стояли, чтобы получить в руки оружие для обороны города. Гремели цеха заводов, поднимался дым, жар, трудись рабочие, превозмогая себя. В этом грохоте, стуке, стоне «ковались» новые единицы оружия. Путиловский завод, Сестрорецкий оружейный, старались изо всех сил. Новые винтовки выходили и сразу, без пробы, шли в руки необученных бойцов, вчерашних рабочих, горожан и местами даже преступников. Кого-то из таких защитников обучали на ходу, кого и вовсе бегом. Но подавляющая часть из них имела смутное представление об оружии. И все же, с радостью получив заветное ружье, никто уже не готов с ним расстаться, даже когда угроза исчезнет, а к этому непременно каждый стремится.

Одним из тех августовских вечеров, несколько запоздало домой возвращался Федор Полеев. Он опять ходил на встречу скромного литературного общества, где собиралась некая юная интеллигенция, или желающие такой именоваться. Они не придерживались выраженных политических взглядов, но любили вести длительные беседы о текущем моменте. Жена Федора Федоровича участие мужа в этом обществе не поддерживала, критикуя его за легкомыслие в переломный период, хоть и сама выказывая любовь к искусству, она считала, что сейчас не время для стихов. Хотя о войне и крови, боли и страдании много написано, а как воспеты французские революции, все, что вызвало опьянение от ощущения участия у самого Полеева, то тревожило жену, которая давно помышляла, что здесь небезопасно, а увлечение мужа литературными вечерами может вызвать неоднозначное восприятие в условиях нестабильного общества. Еще чего – объявят их противниками революции, и всех убьют. Но как бы то ни было, раз или два (что бывало редко) в неделю, Полеев посещал свое тайное общество, как он сам его величал. Там он набирался мнений и восприятий, через преломления философских, исторических, нравственных, литературных и художественных форм на происходящее. Люди собирались как отстраненные, так и отвлеченные и возвышенные над всем происходящим. Они много говорили, читали и выступали друг перед другом, а потом, поздно вечером, расходились и исчезали по улицам, каждый уходя в свою комнату или даже угол. Люди здесь и побогаче и победнее, всего четырнадцать человек, объединенных схожими идеями и мировоззрением. И пока Федора Полеева спасало приятное ощущение причастности к обществу, жена его тосковала в одиночестве и тревоге за мужа, к тому же могло случиться что угодно и здесь, в их доме на Садовой улице. Лихое время.

Полеев возвращался с Николаевской набережной, и путь его пролегал мимо Мариинского театра. Все время он спешно шагал, мелькая как тень мимо деревьев и домов, стараясь не встречаться лишний раз с людьми, зная, чем это может кончиться в ночное время. Он еще не слышал толком о Корнилове и не знал о готовящейся кампании по обороне, не слышал про тысячи вооруженных рабочих. Хоть и сам он оставался рабочим, но совсем не желал вечерами встречать человека с винтовкой, хоть бы и из одного класса, даже идеологически близкого. На мосту его останавливали из милиции, чинили обыск, проверку, в сущности, глумились, но поняв, что взять с него абсолютно нечего, отпустили прочь.

У Мариинского театра стояла толпа неких граждан сомнительной внешности. Бездельники, в позднее время они шатались по улицам у памятников, парков, музеев, театров. Сколько раз доводилось видеть неприятные проявления. Эстетически трудно принимать тот факт, что мимо прекрасных творений ходят ужасные люди. Не для них это создано! И всякий раз, бездумно или нацелено протягивая руку к архитектурным святыням, к великим шедеврам, к искусству, к самому богу в камне, нищие духом, знанием и нравственностью люди даже не оскорбляют творения, они всего лишь теряются на их фоне, меркнут, и порочат тот благородный облик, что формируют грандиозные монументы прекрасного Петрограда. Ведь шедевры творят не для всех, и главное – не всем они нужны. И вот собралась стая неких личностей у театра, а зачем, сами того не понимают. Но, думается Полееву, у Мариинского они гуляли не просто так, и давно бы ушли, не происходи здесь ничего стоящего. Наверное, опять, что-то показывали на сцене, а может, проводили собрание. Полеев очень болезненно переживал крушение театра, хоть и сам в нем никогда не был, на этот фрагмент культурной жизни смотрел уважительно и всегда считал чем-то возвышенным, этаким оплотом всей мировой культуры и достижением человека. Но после февраля театр в Петрограде утратил все свое прежнее великолепие и стал просто чем-то дополняющим неспокойную реальность. Культура, в старом понимании, падала все ниже, она исчезала, ее порочили и топтали, насмехались. Не вина, быть может, угнетенных людей в этом, и не рады может, да ведь рождены и взращены такими. Культуре бы и рады иные люди, ценили, но куда уж. Всякая область теперь пострадала, замерла. А в театры пришла политика, частые лозунги, крики, выступления – все это теперь и там. Спектакли могли прерывать, туда ходили все кому не лень, кто прежде в них и не бывал, теперь без разбору посещали и этот «храм» и уничтожали в нем все священное, занося с собой заразу. Театр превратился в зрелище для неразборчивого, дикого зрителя, для которого падение государства открыло новые двери, а точнее, все двери. Они ходили туда, где никто не ждал. Зритель стал толпой, и вся это неприятная толпа теперь и формировала основные зрительские лица. Осенний сезон стал продолжением тенденций, что начались весной, но теперь все только хуже.

«Театр, – полагал Федор, – нужен и дан не всем». И даже, невзирая на общество и перевороты в нем, не должно ломиться туда, где ты не смыслишь. «Боролись за лучшее, но не за порочное», – так он рассуждал. Отличаясь своеобразным снобизмом, Полеев не возвышал себя над толпой, а скорее наоборот, равняя, но имея тайную цель равенство это преодолеть, возвыситься над ней. Но он не считал варварский путь правильным. То, что теперь открылись некоторые свободы его даже скорее пугало. Полеев видел в революции плюсы, но улавливал и минусы, полагая, что все должно быть несколько иным. Набравшись невесть где представлений о том, как должна вершится революция, он с нескольким сожалением думал о народе, а точнее о том, какой же он все-таки невоспитанный, и в этом видел одну из ключевых проблем. Мысли о творчестве равнялись в его сознании с просвещением, и в этом Полеев ощущал личное призвание и за этим заранее закрепил собственное будущее.