Никита Божин - Петроград

Нечаев же не остался дослушивать, а безмолвно удалился к себе, чтобы вновь остаться одному со своей тоской, страхами и сомнениями о пути и будущем. А Полеевы, выслушав рассказ, остались весьма довольны простым досугом, к тому же выпили чаю, после чего тоже пошли к себе. Им в этот раз крайне повезло с жильем. Переменив прежде две наемных комнаты, они успели побывать в тех еще лихих ситуациях, и здесь оказались как нельзя удачно, хоть и платили дороже. Это обстоятельство в некоторой мере, определяло их убеждение, что пока все еще не так плачевно, что ситуация изменится, и можно будет жить в Петрограде. Хотя такая надежда иногда угасала, и возрождалась тревогой о том, правильный ли их путь.

Сидя на неважной кровати, Анастасия Васильевна обратилась к своему мужу.

– Интересно, что это были за времена, до первой революции? Ведь это до нее история, о чем сейчас говорил Иван Михайлович?

– До нее. Но о тех временах теперь никто правду не расскажет. Иван Михайлович их хвалит и так славно о том горит, точно книгу читаешь и сам туда хочешь. А ныне? Рабочие говорят обратное. Не все, но многие ругают то время, – бескомпромиссно отвечал ей муж, проводивший много времени в рабочих кругах, много слушая и общаясь среди таких людей.

– Жалко, мы не можем сравнить. Не знаем, что сейчас, а что прежде, – говорила жена и совсем не задумывалась, что и в своей родной губернии они могли видеть и «то» время, и даже ощущать отголоски столицы.

– Сейчас неладно все-таки. Ты вспомни, что год назад было-то у нас?

– Да все, как и сейчас.

– Э, нет, другое было. Зарплаты точно ниже, да купить на них получалось больше. А что теперь? По вечерам только говорим, что о еде. А мы одни, думаешь? Да все так говорят, – гневно говорил Федор, и метался по комнате.

– А раньше, думаешь, не говорили? – специально тише говорила Анастасия, чтобы убавить пыл мужа и заставить его снизить тон.

– В сытые годы вопрос еды не достоин обсуждения! Это извращение. Не говорили об этом больше, чем надо, – не унимался тот.

– Да… может, так оно и было, – еще тише раздалось в ответ. ъ

– Тяжелое нынче время. Я не представляю больше, как нам жить. Сколько планов, сколько мы хотели, а теперь? Война, революция, страсть! Чудо, что я не на фронте. Хотя… может, и то вернее оказалось, – сев на край кровати и обхватив голову, ровным голосом проговорил муж.

– Прекрати мне это повторять. Хочешь смерти? Иди! Кругом и без того ее хватает. Или не говори так больше, или иди на штыки, хватит! – взбунтовалась жена и сама теперь перешла почти на крик.

– Прости, Настя, прости. Это я от тревоги, от усталости, – взмолился муж, осторожно взяв ее ладони и поцеловав их.

– А я не устала? Зачем мы сюда приехали теперь?

– Так мы и не теперь приехали, а прежде, – сказал это Федор почти как оправдание.

– А теперь нам уехать надо. Алексея Сергеевича послушать. Немцы идут, они уже Ригу взяли, если не они, так здесь вымрем. От голода, мороза или пули, от собственного народа падем.

– Да куда ж нам спастись теперь? Во всей земле русской так, я уверен. Странно ограничивать страну одним лишь Петроградом. С тобой же это обсуждали и не раз.

– А что нам делать? Нет места здесь, сам видишь. Что ты можешь планировать, чего ждать? – постепенно срываясь, говорила Анастасия, и на глазах накатывали слезы.

– А я еще поддерживал эти идеалы, считал революцию благим делом… – демонстративно раскаянно для жены, говорил Федор.

– Я тебя не виню в этом. Так многие считали, многие этим жили, но так больше идти не может. Все мы устали, – отвечала Анастасия, считавшая, что в революции разочаровались все.

– Да ведь и по-другому быть не могло. Я понимаю это иначе. Народ не зверь, и не из клеток на свободу вырвался, а оковы феодального времени пали, вот что. Да, привычная власть исчезла, и народ разгулялся, не готов оказался к такому, но так ведь и не все. Много народа приличного. Не смотри, что рабочие, как будто грубые, все они люди ответственные и порядочные, получше других. Революция назрела, дальше уже ничего не могло быть, – уверенно, по-взрослому говорил Полеев.

– Ты все твердишь своими поэтическими речами. Признайся, Федя, не солги мне, ты все думаешь, что можно отвернуться от страшного ужаса, и веришь, что сможешь быть поэтом, здесь и теперь? Ты ведь за этим все ходишь в эти сообщества? За этим? – взяв мужа за плечи, требовала ответа Анастасия.

– Я слушаю мнения и сам хочу мнение выразить. Настя, милая, послушай же! Не может человек только бытом жить, надо ему еще нечто. В революционное время в Петрограде особенно можно найти нечто особенное.

– И вместе с тем заложить свою жизнь. Давно бы мы уехали, и все прекратилось.

– Еще немного, Настя. Я не менее тебя разочарован, но нельзя отвернуться и забыть. Только представь, где мы, какой масштаб окружает нас, сама история вращается вокруг людей, этот народ ее сам создает, как гончар ваяет из бесформенного состава посуду. И как мы сбежим?

– Иван Михайлович, должно быть, опять в чай что-то тебе налил. В тебе говорит безумец.

– Город и обстоятельства формируют все это.

– И это же формирует все прочее, что ты ругаешь. Сам говорил, что у вас часть рабочих вообще не стабильно появляется или полностью ушли. Все на митингах, собраниях, все стали политически активными. Все сошли с ума! И ты сходишь, но по-своему. Город всех поменял по воле и против нее. А что же мы, страдаем, радуемся или по течению идем?

– Я и сам того не знаю.

Нечего больше обсуждать в тот вечер. Безмерно рождалось противоречий у всякого человека. Происходящее сделало бесплотным прошлое, тревожным настоящее и неопределенным будущее, и именно это глубоко задевало людей. Как найти свое место там, где творится настоящий кошмар для одних и раздолье для других? Теперь сколько людей, столько и восприятий. Каждый голос, каждый жест и эмоция – все сливалось в масштабных революционных декорациях.

Не успевая следить за событиями и поводами для обсуждений, что скоротечно сменяли друг друга, город и его жители то и дело содрогались от очередных потрясений. Совсем недавно случившиеся июльские дни сменились тяжелыми новостями с фронта, и следом за тем в обществе спокойствия становилось все меньше. Каждый новый день казался не лучше прежнего, хоть и ко всякому привыкаешь, но того хуже. Ощущение неизбежного пути куда-то в пропасть, к закату, не покидало того же Нечаева.

Конец августа ознаменовался для Алексея Сергеевича событием, что чудилось логическим продолжением поражений 12-ой армии и всеобщего краха армии, и все это неразделимо с трагедий в самом городе. Ему казалось, что по социальным и экономическим соображениям общество достигло дна, и вот именно теперь настает время, когда дальше просто некуда. Поводов хватало, и революцию он не просто не переносил или ненавидел, но готов стонать от физической боли, что охватывала все тело, стоило ему только о ней задуматься. Если бы какой художник взялся писать образ Нечаева в соответствии с его же личным внутренним ощущением, то данный образ вылился бы на картине подобием Иова, и ни чуть не меньше.