Мэри Брахт - Белая хризантема

Эми отпила из кружки, гадая, к чему снятся туфли. Чин Хи должна знать. Она толкует любые сны – и добрые, и дурные. И кто эта девочка в море? Может, она сама в детстве? Может, это сон о том, что детство умерло, или предсказание скорой смерти?

“Ты ее знаешь”, – обвиняюще прозвучал голос в голове. Эми была бы рада его заглушить, но все пыталась вспомнить лицо девочки, и оно вдруг всплыло перед глазами.

– Хана, – прошептала Эми. Она не произносила это имя шестьдесят лет.

Снежок посмотрел на нее. Взяв кружку с чаем, Эми, прихрамывая, проковыляла в гостиную. Посидит тут на диване, чтобы не тревожить дочь. Пудель запрыгнул на диван, устроился рядом, привалившись к ее бедру. Эми страшилась закрыть глаза. Боялась снова увидеть мертвую девочку, которая плавает в океане и смотрит на нее безжизненными черными глазами. Она гладила пса и неторопливо пила остывающий чай, пока на подоконник не упал первый утренний свет.

Корея, лето 1943

Поезд вез припасы и шел только ночью, когда его не разглядеть с воздуха. Остановки были частые, но девушек из вагона не выпускали. Еды и воды им давали самую малость. Чувство голода не покидало Хану ни на миг. Желудок будто поедал себя изнутри. Днем на стоянках время тянулось мучительно. Девушкам полагалось сидеть тихо, тогда как солдаты ели, курили, веселились.

Две девушки, которых подсадили к ним в купе, вели себя дружелюбно, но Хана после истории с Сан Су была не склонна к разговорам. Круглолицая красавица, при которой умерла Сан Су, явно радовалась возможности поболтать с новыми подругами. Миловидность к ней вернулась, шок забылся. Иногда девушки оставались в купе одни, и тогда они рассказывали о себе.

Троим отчаянно хотелось поделиться своими историями. Хана молчала и слушала, следя за солнечным лучом, пробравшимся в затемненное окно. На освещенную полоску за окном падали тени, и она не знала, чьи они – проходящих мимо солдат или гражданских, которые, возможно, помогли бы.

– Мама послала меня в Сеул помочь по хозяйству тете, но я не доехала, – рассказывала одна девушка.

Она самая старшая, ей лет девятнадцать. Щеки в ямочках, густые кудрявые волосы перехвачены сзади.

– Я ждала автобуса. До Сеула было уже недалеко, всего-то три остановки, и тут подъехал этот офицер. Он спросил, куда я еду, и я ответила. Он сказал, что автобус отменили, и предложил подвезти. – Она виновато оглядела попутчиц, ожидая осуждения, но все молчали, и она продолжила: – Я знаю, что ему нельзя было верить. Мама велела никогда не верить японцам. Они нам не друзья, потому что считают корейцев людьми низшего сорта, но он… он был такой любезный. Я решила, что он и правда хочет помочь. – Ее голос упал до шепота. – Я прежде ни разу не уезжала из дома…

Хана не отрывала глаз от полоски света и мелькавших за окном теней. Она тоже впервые покинула дом. Ее мать тоже не верила японцам. Она не спускала с девочек глаз, а когда не могла уследить, строго-настрого запрещала Хане заговаривать с незнакомцами. Отец нередко уходил на весь день в море за крохами, оставленными японскими сейнерами. Он часто возвращался к вечеру, когда Хана с матерью и сестрой уже давно вернулись с рынка, и с гордостью демонстрировал улов.

“Полюбуйтесь, какие яства!” – восклицал отец, входя в их традиционный корейский домик.

Хана с сестрой взвизгивали от восторга. Они мчались к нему, едва отец переступал порог, и повисали на его ногах. И он шагал вразвалочку, будто морское чудище, явившееся из океанских глубин. Даже когда Хане исполнилось шестнадцать, она соблюдала ритуал – ради сестры. Та радостно верещала, когда отец с усилием переставлял ногу, на которой она висела. Хана помогала ему, но так, чтобы сестра не замечала. Разыгрывая этот маленький спектакль, они наполняли дом радостью, пусть даже отец и выглядел смертельно уставшим.

“Но где моя королева?” – спрашивал он, перед тем как сесть и развязать мешок.

“На кухне, где же еще!” – кричала сестра, и мать заглядывала в комнату.

“А, вот и она, моя благоверная, и до чего вкусно пахнет в нашем дворце! Итак, мои солдаты удачи, передайте моей хозяюшке наши праздничные трофеи”.

Для Ханы с сестрой это был сигнал – можно рыться в мешке и восхищаться при виде рыбы, морской капусты или риса. Иногда отец баловал их грушами, которые выменивал на рыбу, но это был особый деликатес, позволительный только пару раз в год. За день до того, как Хану похитили, отец как раз принес две большие груши. Она до сих пор чувствовала во рту их сочную мякоть, помнила аромат.

– Он привез меня на армейский склад, и мне пришлось подписать бумагу, но я не понимаю по-японски. Я не ходила в школу, – пристыженно продолжала рассказывать девушка. – Я понятия не имела, что происходит. Он оставил меня с каким-то корейцем, который сказал, что тетя больше не нуждается в моей помощи. Теперь, сказал он, я нужна императору. Я буду трудиться во славу Японии.

Хана посмотрела на девушку, во взгляде той светилась невинность. Ее не насиловали. Может, солдаты совершили налет только на одну каюту? Хана не могла рассказать этим девушкам о случившемся, хотя они молча ждали – настал ее черед. Хана обвела взглядом выжидающие девичьи лица и отвернулась, уставилась на тающую полоску солнечного света.

К концу недельного путешествия Хана осталась в купе одна, трех попутчиц высадили раньше. Моримото ни разу не заговорил с ней, даже почти на нее не смотрел. Он, кажется, забыл про нее и вспомнил только по прибытии в Маньчжурию. Там он вдруг развил бурную деятельность, велел Хане выйти из вагона, передал ее бумаги дежурному офицеру и исчез – словно и не он это уволок ее на край света.

Новый солдат ушел узнавать насчет транспорта. Хана осмотрелась, готовая броситься через дорогу, и снова увидела Моримото. Он возвращался. Остановился рядом, закурил. Несколько раз затянулся и протянул сигарету ей:

– Курить умеешь?

Хана посмотрела на сигарету, потом на него, не понимая, в чем подвох. Он рассмеялся – легко, беззаботно, точно парень, предлагающий глупой девчонке сигарету.

– Это просто, смотри на меня, – сказал он, затянулся, длинно выдохнул и, прищурясь, наблюдал, как дым, извиваясь, уплывает в ночное небо.

Потом вынул сигарету изо рта и вставил в губы девушки. Хана не шевелилась, боясь, что он ее обожжет или сделает что похуже.

– Вдыхай, – велел Моримото.

Хана замотала головой, он вырвал сигарету и отбросил в сторону. Хлестнул по щеке. Хана ошеломленно замерла, на глаза навернулись слезы. Моримото поднял из дорожной пыли сигарету и снова зажег. Всунул ей в губы:

– Я научу тебя подчиняться. Вдыхай.

Отказаться было безумием, и Хана подчинилась, втянула дым и зашлась в кашле, когда горячий дым обжег горло.