Раиса Клеймёнова - Мы – дети войны (сборник)

– Отступать! – решает командир.

Мы ползём в глубь кладбища. В это время к ограде подходит танк и дикий крик «хальт» сопровождается пулемётным огнем. Мы бежим, падаем и снова бежим, что есть силы. Эмка Ляндрес бежит впереди меня. Вот он упал. Падаю и я. Потом все вскакивают, а он лежит. Я нагибаюсь к нему:

– Эмка, вставай!

У него рана на лбу. Убит.

Танки обошли кладбище, стали по углам и строчат перекрёстным огнём. Мы ползём, а пули свистят со всех сторон. Собираемся у задней стороны кладбища. Впереди картофельное поле и вдали кусты. Решаем прорываться.

Вскакиваем и с отчаянным криком «ура» бросаемся к ограде, чтобы перескочить её. Слева и справа нас поливают огнём немецкие танки. Очередь прошивает грудь Богомольного. Кровь брызнула из ран. С диким воем он закрутился и упал. Большинство из нашей группы пало здесь ранеными и убитыми. Моя гимнастёрка и брюки насквозь промочены кровью моих друзей. А я даже не ранен…

Перескочить ограду никому не удалось. Вдвоём с каким-то парнишкой отползаем в глубь кладбища. Может, сумеем укрыться от немцев до ночи, а там, по темноте уползём к своим. Но немцы методически покрывают всё кладбище миномётным огнём. Мы ползаем меж могил, надеясь избежать мин. Но нет, мина разрывается над нами, и осколки накрывают обоих. От раны в затылок я теряю сознание.

Прихожу в себя от того, что меня обыскивают, срывают пилотку, ремень, вытряхивают всё из карманов. Во всех карманах у меня только патроны. Ещё в цепи я бросил вещмешок, шинель и противогаз, а перед попыткой прорваться через ограду выбросил всё из карманов и наполнил их патронами. Немцы высыпают их, удивляясь количеству, за что я получаю несколько пинков. Из грудного кармана выбрасывают записную книжку и фотографию моей невесты. Хорошо, что не замечают внутреннего секретного кармана с комсомольским билетом. Дав на прощанье ещё пару пинков, нас гонят к месту сбора пленных.

Вечером нас набивают в машины и увозят подальше от фронтовой линии. Везут довольно долго: по полному бездорожью и ухабам. Все раненые, лежат вповалку друг на друге, стонут, но тихо: кричать нельзя. В этой свалке и темноте очки соскочили и разбились. Наконец приехали. Нас выгружают, загоняют в каменное здание церкви с решётками на окнах и запирают.

Утром подъём, всех выгоняют и пересчитывают. Место называется Яблоницы. Нахожу нескольких знакомых академистов из других рот, и мы стараемся держаться кучкой. Они жалеют меня, как самого младшего и хилого.

Весь плен ужасен, но первые дни были особенным кошмаром. Полная перемена существования. Раненый и раздетый, без пилотки, очков, котелка и ложки, оголодавший за неделю фронтовых скитаний, я с сожалением вспоминал, что всё берёг «на чёрный день» две плитки маминого шоколада, так и оставшиеся в брошенном вещмешке. В первые дни немцы нас вовсе не кормили. Когда нас перевезли в Струги Красные, тут впервые раздали по черпаку баланды. Но мне некуда было получить её. Кое-кто, не имевший котелка, подставлял пилотку, но у меня и её не было. Выручил один из академистов: в его котелок нам налили двойную порцию. За понюшку табака выменяли мне ложку. У Толи Белоусова оказались запасные очки, не отобранные немцами, и он подарил их мне.

Из Красных Струг нас перевезли в Псков. В Стругах на ночь загоняли в большой хлев. В Пскове лагерь оборудован на немецкий манер: огромное заболоченное поле, огороженное высокой двойной оградой из колючей проволоки. Внутри вся территория разгорожена той же колючкой на отдельные загоны. В центре, между загонами, небольшая площадка с десятком полевых кухонь. Утром перегоняют из одного загона в другой, считают и дают по черпаку баланды. Для ускорения процедуры нещадно бьют в воротах, чтобы не задерживались. Большие деревянные дрыны бешено гуляют по нашим головам и спинам. Самое обидное, что бьют нас выродки из наших, назначенные немцами «полицаи». Вечером повторяется та же процедура: вновь гонят в другой отсек, считают и дают хлеб. Иногда подсчитывают «всухую», не выдавая ничего.

Помню, как в Стругах Красных и в Пскове русские женщины, несмотря на выстрелы немецких конвоиров, кидали в нашу колонну куски ячменных лепёшек и варёные картошки, последнее, что было у них самих. Помню, как в Шавлях и Поневеже, когда мы были на работах небольшими группами, литовцы делились с нами своими бутербродами и сигаретами. Позднее, когда мы оказались в немецком городе Данциге, на нас смотрели как на ублюдков, недочеловеков. При встречах с русскими пленными на чистых, тщательно умытых лицах немецких обывателей отражались если не ужас, то по крайней мере брезгливость. Один из конвоиров, заметив, что я понимаю по-немецки, в минуту откровения шёпотом сообщил, что он был социалистом и имел значок с серпом и молотом. Затем он подтвердил своё доброе отношение: аккуратно обрезал обсыпанную опилками корку хлеба и кинул её не собаке, a мне. Впрочем, через минуту вдали показался старший унтер, и бывший социалист бросился колошматить нас палкой, громко крича:

– Лос, темпо! (Давай, быстрей).

Я попал в плен раненый, больной, голодный и холодный. Через две недели, когда нас привезли в Шауляйскую тюрьму, я был типичным доходягой с постоянной тоскливой мечтой о жратве.

В начале войны в плен попали огромные массы советских людей. Теперь точно известно, что в первые месяцы немцы захватили более трёх миллионов советских солдат. Успех немцев способствовал их дальнейшему везению: к сильному примыкает и часть бывших врагов. К тому же советская власть успела за двадцать с небольшим лет так нагадить своим гражданам, что воспитала у многих враждебность к коммунистическим идеалам. Расслоение в среде пленных я с ужасом и полным неприятием заметил очень быстро. Многие из пленённых были настолько поражены произошедшим, что растерялись. Я был очень молод, воспитан в стройной системе внушаемых нам иллюзий, казавшихся единственной возможной реальностью. И внезапно оказался в совершенно ином мире, мире иных реалий, которые никак не согласовывались с привычными советскими догмами.

Честный комсомолец, без карьеризма и шкурничества, я безгранично верил во всё, что нам проповедовали, в том числе и в то, что общая вера и беззаветная преданность Родине (то есть идеям коммунизма и лично Сталину, как верховному вождю) поможет нам одолеть временные трудности и победить фашистов. В ненависти к фашистам мы были воспитаны с детства. Временные трудности были постоянны, но их аспекты всё время менялись. Это создавало впечатление, что трудности можно преодолеть, только мешает, как постоянно твердили нам, враждебное капиталистическое окружение.

В такой искусственно спроектированной среде, с простыми правилами чёрно-белой игры без оттенков, было гораздо легче жить, чем в реальном мире с его бесчисленными противоречиями. Действительная практика советского коммунизма была сильна именно тем, что насильственно упрощала многогранность социальной жизни и сводила бесконечное множество оттенков и валёров к ограниченному числу тонов. Такое ограничение нравилось многим, но было и некоторое число тех, кто сильно и по большей части совершенно несправедливо пострадал от советской власти.