Раиса Клеймёнова - Мы – дети войны (сборник)

В конце года нас погрузили в теплушки, оборудованные для перевоза заключённых. Я сумел устроиться на верхних нарах у зарешёченного окошка. Ехали медленно и долго. Куда – нам, конечно, не говорили.

Привезли в Коми, на станцию Вожаель. Нас окружил местный конвой, опытный и закалённый в обращении с заключёнными. Построили для марша и объявили:

– Шаг влево, шаг вправо считается за побег, конвой стреляет без предупреждения.

Прошли лагерь, ограждённый частоколом из молодых шестиметровых елей. Такого я ещё никогда не видывал. Здесь, в тайге, лес ничего не стоил, а колючая проволока была дефицитом. На углах частокола возвышались будки, где торчал одетый в тулуп стрелок с винтовкой. Эта деталь пейзажа была хорошо знакома по немецким лагерям.

Дорога тяжёлая, в глубоком снегу. А у каждого из нас за плечами мешок с вещами, захваченными в Германии. Изредка небольшие привалы для передыха и новый марш. Прошли второй лагерь, также ограждённый высоким частоколом. Это филиал главного, потому называемый «вторая подкомандировка». Таких подкомандировок в округе было несколько. Все они располагались неподалёку от речек, по которым летом сплавляли лес, спиленный зимой. К вечеру (а на севере рано смеркается) подошли к «седьмой подкомандировке». Она предназначена для нас, бывших пленных, теперь называющихся «спецконтингентом».

Место только недавно начали обихаживать. Частокола ещё нет. Срублен длинный барак, в котором живут плотники и печники, начал строиться второй. Нас временно подселили в тесноту первого барака, а через несколько дней, когда готов и второй, переселили в него. Бараки сложены из только что срубленных брёвен, сырость ужасная.

Но на работу, на лесоповал, погнали уже на следующий день. Лес вокруг засыпан глубоким снегом. Надо раскапывать дорожки к каждому дереву, расчищать снег вокруг ствола, чтобы обнажить его до корней. Затем прокапывают дорожку дальше. Тем временем к расчищенному стволу подходят двое опытных мужиков и пилой-двухручкой спиливают его под корень. Валить надо аккуратно, чтобы не образовывался «завал» и сучкорубы имели возможность сподручно работать. Когда сучкорубы превратят поваленное дерево в «хлыст», его надо выволочь – «трелевать».

Задумался над этим словом. Как его писать – трАлевать или трЕлевать? Посмотрел в словарях. У Даля ещё нет такого слова. Ушаков глаголу трелевать даёт объяснение: «подтаскивать древесину с места заготовки к дороге (от нем. treilen )». (IV, 784). Посмотрел в современном немецко-русском словаре. Оказывается, Ушаков ошибся: не treilen, a treideln – тянуть бечевой. Перепроверил по старому, 1886 года, словарю Павловского « treideln – тянуть корабль на лямке, бечевать, бурлачить». В русском языке большинство столярных терминов происходит от немецких слов. Оказывается, и в заготовке леса мы тоже заимствовали кое-что у тех же инструкторов…

В первые дни строительства расчищали территорию будущей «подкомандировки» и лес валили тут же, по соседству. Но вот построили три жилых барака, баню, кухню, хозблок, вмещавший склады, хлеборезку и контору. В некотором отдалении возвели конюшню для лошадей, пригнанных для трелёвки, сарай для сена. Отдельно поставили домик начальника подкомандировки (им был назначен опытный зэк, бывший когда-то секретарём обкома одной из кавказских республик, кажется Осетии). Повара и бригадиров прислали из числа старых расконвоированных заключённых, опытных и матёрых. Остальной персонал (комендант, нарядчик, учётчик, каптёрщик, конторщики) в основном подбирался из нашего состава, кто понахальней и нахрапистей.

Я был молодой, «зелёный», слабый и неопытный. Мне дали деревянную лопату и поставили расчищать снег. Эта работа была слишком тяжела для меня, я не выполнял норму. А кормили по выработке.

Ходящим на работу полагалось в день 650 граммов хлеба, баланда утром и вечером и черпачок каши. За каждые 25 % сверх нормы добавлялось по 100 граммов хлеба и по черпачку каши. Нормы выработки определял нормировщик, а подсчитывал фактическое выполнение учётчик. Он передавал эти сведения в контору, а там быстро подготавливали списки для повара и хлебореза – кому сколько давать каши и хлеба.

Я не мог споро работать, получал минимальную норму и от голода ослабевал ещё больше. Умолил коменданта дать мне более лёгкую работу.

Он поставил на заготовку мха. Бараки строились из брёвен, которые прокладывались мхом. Моя задача была раскапывать снег, снимать с земли промёрзший мох и подсушивать его на костре. У меня была деревянная лопата (для добывания мха) и топор (для заготовки дров в костёр). Костёр должен был едва гореть. Над ним я сооружал из тонких веток некий ажурный шатёр для мха, который должен был подсыхать, но ни в коем случае не загораться. Мох, конечно, не успевал полностью просохнуть. Плотники требовали его в большом количестве. Через некоторое время коменданту пришлось организовать вторую сушилку мха.

Мы жили в глубокой тайге. Бумага была чрезвычайным дефицитом. Учётчик, нарядчик, конторщики писали на дощечках угольками или острыми веточками. За клочок бумаги, чтобы написать письмо, приходилось расплачиваться хлебом. Я купил у кого-то кусочек обёрточной бумаги и написал маме, прося еды. Через месяц пришла посылка. Кусок сала пришлось отдать коменданту, пачку какао потребовал повар: чтобы сделать торт для начальника.

А тут случилось ЧП – чрезвычайное происшествие. При внезапной ревизии у хлебореза обнаружили недостачу в несколько килограммов хлеба. Его тут же арестовали и увезли в головной лагерь. Надо было срочно найти ему заместителя. Я обратился к коменданту и предложил себя. Дескать, я студент, грамотный, не допущу просчётов. И пообещал в случае назначения подарить ему французские форменные брюки и толстое шерстяное одеяло, взятое мной в немецком санатории. Он решился рекомендовать меня начальнику, привёл к нему. Тот посмотрел на меня и сказал презрительно:

– Что ты мне подсовываешь какого то мальчишку-студента. Ведь его тут же обманут. Ты мне жулика дай, но чтоб умел вертеться.

Я снова повторил, что буду честно работать и не допущу недостачи. Комендант, надеясь на брюки, одеяло и будущий хлеб, поддержал меня.

Так я стал хлеборезом, вошёл в число «лагерных придурков». Меня перевели в особый барак для обслуги. Соседями стали повар из зэков, каптёрщик, нарядчик, комендант, учётчик, конторщики, несколько женщин из числа расконвоированных зэчек. Одна из них, довольно пожилая, отбывавшая срок за убийство, отвечала за чистоту на кухне. Ей поручили убирать и мою хлеборезку. Я поднимался ночью, чтобы к подъёму приготовить на всех триста с лишним паек по 500 грамм. В семь утра раздавался сигнал подъёма, ко мне спешили бригадиры и получали пайки на бригаду. Раздав хлеб, я ложился досыпать. В эти часы приходила моя уборщица. Я спал тут же, у остатков хлеба и острых хлеборезных ножей, не думая, что она зарежет меня и украдёт оставшийся хлеб. Она была достаточно сыта, днём убирая кухню, a ночью ублажая повара. Сильно немолодая, наполовину беззубая, она сохраняла ещё сексуальную энергию и по ночам из соседней комнаты, где жил повар, ко мне доносились их любовные восторги.