Анна Кирьянова - Опыты жизни. Психологические эссе

Я училась в хороших школах. В школах уделяли большое внимание нашему эстетическому развитию. Особенно – музыке. Мы не горланили песни, как подвыпившие рабочие; мы изучали историю музыки под руководством Дины Эммануиловны. Я всегда была склонна к изучению истории; это весьма поучительно и дает много пищи для размышления. Я очень внимательно слушала Дину Эммануиловну, которая была страстной поклонницей некоей оперы. Изучению этой оперы мы посвятили целую учебную четверть. Мы слушали пластинку с неразборчивыми завываниями. И еще более неразборчивую, страстную речь учительницы. У нее был какой-то удивительный дефект речи: она говорила много, на высокой ноте, очень патетично, многословно, наверное, красочно, но выделить отдельные слова было просто невозможно. Но иногда мне это удавалось. Например, я научилась различать слова «Сольвейг», «лыжи», «Григ», несколько глаголов. В конце урока мы прилежно записывали в дневники название оперы, которую намеревались изучать и на последующих занятиях. Опера называлась неприличным именем главного героя. Просто и внятно: «Пердун». Впрочем, будучи интеллигентным и воспитанным ребенком, к тому же обратив внимание на малозаметный нюанс в произношении слова, я записывала в дневнике более приемлемую версию: «Пер-Дун».

Вы уже заметили, что вся жизнь моя просто пронизана музыкой. И это при полном отсутствии музыкального слуха. Мама играла на рояле и пела. Мне нанимали учительницу музыки, с которой дело кончилось плохо: она оказалась пациенткой моего папы-нарколога. Зато я научилась плясать «камаринского» и выучила слова многих тоскливых романсов. Очень заунывных и страстных. Потом я изучала творчество Грига. А потом дедушка через Академию Наук каким-то образом раздобыл путевку в Сухуми, на море. Почему-то в Дом отдыха композиторов. И мы туда отправились вдвоем. О Доме композиторов я просто обязана оставить мемуары. Я там видела Майю Плисецкую. Она сидела на берегу под зонтиком, всегда одна. Загорать ей было нельзя. Мои воспоминания о великой балерине очень коротки. Я подошла к Майе Плисецкой и стала в упор на нее смотреть. Чтобы запечатлеть в памяти для написания мемуаров. Майя Плисецкая тоже посмотрела на меня и хрипло сказала:

– Видишь этих жирных баб?

Действительно, в плоских волнах плескалось большое количество упитанных женщин. Факт бы налицо. Я признала его, кивнув.

– Хочешь стать такой же? – продолжила балерина.

– Нет. – твердо ответила я.

– Тогда не жри. – веско произнесла великая женщина.

Она отвернулась, а я пошла прочь, унося в сердце завет Майи Плисецкой. Он очень помог мне в борьбе с нарушением обмена веществ. Никакие диеты не помогут. Помогает только совет великой балерины. Он краток и полон смысла, как завершенный иероглиф. Я буду следовать ему всю оставшуюся жизнь.

Музыка буквально преследовала меня. Всю жизнь. И это святая правда. Музыка преследовала меня в физическом смысле и воплощении. В священном городе Аркаиме за мной гнался человек-оркестр. Я посетила священный город Аркаим. На самом деле это какие-то раскопки и сомнительные ямы посреди бескрайних степей. Там полно сумасшедших. Некоторые из них агрессивны. Я заплатила деньги за посещение нескольких ям и не увидела ничего, достойного внимания. Мне стало скучно. Я отошла подальше от экскурсии и увидела домик. На домике была надпись, что здесь находится человек-оркестр. Пока я читала надпись, близоруко щурясь, из кустов появился сам человек-оркестр. Это был пожилой нетрезвый мужчина, в руках которого были трещотки. На груди висел бубен. К локтям крепилась гармоника. Во рту была приспособлена губная гармошка. Из карманов торчали еще какие-то музыкальные инструменты. Возможно, сзади была приделана дуда. В смысле, вставлена. Мужчина был страшен и дик. Он издавал звуки, которые должны были привлечь мое внимание и заставить раскошелиться. Я просто оцепенела от ужаса. Потом пошла прочь, все быстрее. Человек-оркестр не отставал. Мы уже не шли, а бежали. Бег сопровождался звуками. Особенно выделялись трещотки. Я хорошо бегаю на короткие дистанции. К тому же, человек-оркестр был обременен музыкальными инструментами. Мне удалось спастись бегством и затеряться в толпе сумасшедших. В толпе мне были не рады – в паническом бегстве я наступила на чью-то персональную дорожку счастья. Сумасшедшая женщина в наряде, которому позавидовал бы Монтесума, грубо оттолкнула меня со словами: «Это моя дорожка счастья!». Я немедленно сошла с ее дорожки. У меня, слава богам, есть своя.

Есть отличная сказка в «Тысяче и одной ночи». Там все сказки отличные, но эта – еще и поучительная. Для педагогов и психологов. И любителей вмешиваться и давать советы. У султана был сын. И жена-султанша. Остальных можно не считать, – жена настоящая – она одна. Сын был необычайно прекрасен: лицо подобное луне. Тонкий стан. Прекрасные бедра. Они походили на подушки, набитые страусиными перьями. И от этого стан еще более красиво покачивался и изгибался. Так, что сын еле ходил. Все сидел на прекрасных бедрах и угощался рахат-лукумом. Но однажды этот рахат-лукум ему в голову бросился. Он упился вином, встал на свои прекрасные ноги, и, переваливаясь, посетил заедание государственного совета, где устроил скандал. Жениться захотел. Скандалил он стихами и песнями, а потом ударил своего папу-султана. Он не хотел ударять, но, понятное дело, в него вселился злой дух. Как объяснила султану жена. Все равно неприятно. Все плачут и читают стихи, как положено во время семейной бури. Позвали визиря. Который играл роль психолога и педагога в те далекие времена. И визирь велел наказать сына. Жестоким наказанием. Чтобы неповадно было папу ударять. Наказание придумали страшное: заточить сына на ночь в башню. Все плачут. У сына все шальвары от слез мокрые. Но визирь непреклонен. В башню. И весь вечер невольники носят в башню ковры, светильники, одеяла, подушки и припасы рахат-лукума. Музыкальные инструменты и книги. Ковры и мебель. Пока родители убиваются от горя. Потом рыдающего красавца-сына ведут в башню. И оставляют там на ночь с несколькими слугами. Красавец засыпает, а в окно башни влетает ифритка, которой юноша страшно нравится. И она даже принимает ислам. И осыпает храпящего царевича драгоценностями. И пишет у него на лбу свое имя. Так что утром все кончается очень хорошо. Царевича женят на ифритке. Теперь уже благонравной мусульманке. А визирю отрубают голову. За коварство. Это я к тому, что не стоит вмешиваться в воспитательные процессы. И склонять родителей к наказанию любимого отпрыска. Они его простят. Потому что любят. Что бы ни случилось. А вот визирю может не поздоровиться. Голову ему, кстати, отрубили по совету ифритки. Она сразу поняла, от кого надо избавиться в первую очередь…