Анна Кирьянова - Опыты жизни. Психологические эссе

Поехала я на поезде в Москву лет десять назад, на конгресс литераторов. Обсуждать вопросы культуры, искусства и творчества. Купила билет на поезд – поезд откуда-то с севера ехал. В купе – мрачный рыжий мужчина с запахом перегара. Угрюмая женщина средних лет. Лысоватый дяденька в очках, все документы какие-то штудирует. Я в окно смотрю. Усталая проводница чаю предложила. Все стали пить чай. Женщина достала копченых карасей и всех стала угощать. Хотя и угрюмо. Все отказываются. И она так, к слову, рассказала, что карасей наловил ее муж. Который ей изменил и вообще на пятнадцать лет младше. И она решила поехать в Москву, к родственникам. Поискать работу. Я задумчиво сказала, что Есенин тоже был младше Айседоры. И тоже изменял. Но вот – любовь. Сложный вопрос, трудная дилемма. «А кто такая Айседора?», – женщина спросила. Я рассказала. Мужчина в очках и с лысиной внес уточнения. Это был преподаватель университета, ехал в Москву документы для ВУЗа оформлять. Мы плавно перешли к вопросам судьбы и любви. Примеры стали проводить. Женщина разрумянилась и тоже стала рассказывать, как у них на Севере один вернулся вот тоже, из тюрьмы. И на учительнице женился. Проводница зашла в купе за стаканами, да так и осталась. Она тоже знала много историй. Потом люди из соседних купе стали заходить – сначала за проводницей, за чаем, а потом присаживались и очень интересное рассказывали. Про жизнь. Потом из других вагонов стали подтягиваться, так что в наше купе стали пускать по очереди. Рассказал историю, сорвал аплодисменты – и вышел. Уступил место следующему. Рыжий мужчина с перегаром в выгодном положении – он у окошка сидел. И как закричит: «Это что! Вот у нас на фанерном заводе!». И так всю ночь проговорили, горячо и страстно. Чай все себе сами наливали, потому что проводница боялась, что без нее самое интересное расскажут. Про ведьм, например. Про колдовство. Все, конечно, горячо спорили. Кто-то нервный кричал. Кто-то заплакал, но утешился и рассказал свою историю без очереди – в утешение. Рыжему мужчине надо было выходить, но он сказал, что поедет до Москвы. Он никогда не был в Москве. Погуляет, посмотрит на Кремль – и назад. Надоела работа и пьянство. Женщина с Севера сказала, что она тоже пару часиков погуляет, а потом купит обратный билет и домой поедет. Может, муж не такой уж пропащий человек. И, в общем, так до утра и проговорили. Почти сутки. Вышли в Москве. Бледные, усталые, но довольные. Попрощались всем поездом. Обнялись. Я поехала на конгресс. Там выступал какой-то писатель: «экзистенциальные основы творчества… духовность… смысловые семантические нагрузки текста»… И так мне стало тоскливо и пусто после поезда, что я домой уехала. У меня там муж. Друзья. Пациенты. Работа. Собачка. Мои книжки… Нехорошо, но в тот же день уехала. На самолете улетела, так что поговорить не удалось. Хотя я вспомнила еще массу интересных историй, которые не успела в поезде рассказать. И вот теперь здесь вам рассказываю…

Все ругают своих матерей. Вокруг одни жертвы недолюбленности. Непонимания. Какого-то недружелюбного отношения со стороны родителей. Не родители, а чудовища. Были нормальные люди. Превратились в родителей – и пошла писать губерния. Садизм, ругань и разрушение незрелой психики ребенка. Одного только знаю человека, познавшего истинную материнскую любовь. Он мне лично рассказывал, мой друг Денис Александрович. Он же – подруга Верочка. Он, видите ли, транссексуал. Хотя даже в армии служил, в картографических войсках. А до этого жил в детдоме.

«Материнская любовь, Анна Валентиновна, – говорил мне Денис Александрович с поучением, – это святая любовь. И я знал такую любовь в своем детстве. Решили мою мамочку лишить родительских прав за алкоголизм. Хотя она не так уж часто пила и готовила суп, когда была трезвая. Когда за мной из детской комнаты милиции приехали, мамочка забросала меня тряпками, облила бензином и подожгла. „Не отдам, кричит, моего Диньку! Пусть лучше сгорит, чем без матери останется!“. Вот такая она, Анна Валентиновна, святая материнская любовь. Я потом в детдоме всем рассказывал, как мама меня не хотела отдавать. Все завидовали, дети-то. И потом она из тюрьмы один раз освободилась и ко мне приехала в детдом. Конфет привезла. И опять все завидовали. Я очень любил свою маму. Когда ее убили, я сильно плакал». И я слушала и плакала. От святой материнской любви. А потом пошла на работу, слушать ужасные и душераздирающие истории о жестоких материях, которые ни черта в психологии не понимали. А туда же – рожали и воспитывали. Без всякой святой материнской любви…

Ехал писатель Бунин в поезде с другим писателем. И все жаловался: плохо себя чувствует. Дела неважно идут. Возраст. И вот – нога болит. Ехали они, ехали, а потом спутник Бунина выскочил из купе и закричал: у него нога страшно заболела. И плохо стало. И это неудивительно: научно доказано, что передается депрессия. И даже программа смерти передается. И психические заболевания. Как зевота. И поэтому зря Бунин обижался на Чехова, что тот ему коротко ответил на восьмистраничное письмо, состоявшее из жалоб и описания сложного душевного состояния. Чехов телеграмму послал: вы, мол, поменьше пейте. И жизнь наладится. И Бунин обиделся. Надо же. А изливать свои жалобы тяжелобольному человеку на пороге смерти он считал совершенно нормальным. Чехов остатки легких выплевывал, а Бунин о своих противоречивых стремлениях ему писал. И о ноге. Хотя у него с ногами ничего страшного не было – судя по биографическим сведениям. И есть у Чехова один рассказ о враче, у которого умер единственный ребенок. А пациент ему жалуется, что от него жена сбежала. И возмущен отсутствием сочувствия и нежеланием доктора разделить его страдание. Видимо, после общения с Буниным написан рассказ. Я к тому, что прежде, чем изливать душу и рассказывать о страданиях, подумайте о других людях. Мне лично очень совестно бывает. Не за себя. А за тех, кто громко и горестно рассказывает, что у него голова болит иногда. Или денег мало. Или муж не очень сильно любит. А вдовы и сироты его утешают. И инвалиды поддерживают. А умирающие – подбадривают. И даже шутят, как вот Чехов в телеграмме Бунину.

Теперь особо не похулиганишь по телефону – номер определяется. И в интернете тоже не так легко. Разве что на анонимных форумах, где злые неудачники поливают грязью достойных людей. Но достойные люди на форумах не бывают. А в компании таких же неудачников все хулиганство теряет смысл. Как никого не удивляет поведение сумасшедшего в сумасшедшем доме, а уголовника – в тюрьме. Некого поражать. А раньше по телефону можно было хулиганить и шутить совершенно безнаказанно. И этим занималась одна старушка из Подмосковья, тетя Лиза. Тетя Лиза была графиня. Самая настоящая, ее папа был дореволюционный граф. Она жила в таком деревянном домике под липами, с садиком. И носила прелестные, хотя и заплатанные, платья из шелка. С жабо и манжетами, довольно потрепанными. Тетя Лиза постоянно курила. И сыпался пепел времени с ее длинных подолов. И она хулиганила по телефону. Но очень странно. Возьмет записную книжку и звонит некоторым. А, когда берут трубку, нажимает на рычаг – отбой. Но она действовала не из хулиганских побуждений. А из самых благородных. Позвонит своей подруге, такой же старушке. Положит трубку и говорит: «Пусть Катичка думает, что ей звонил Леопольд. Он был в нее страстно влюблен. Катичка по сей день его помнит. Она услышит звонок, добредет до телефона – а там гудки короткие. И она подумает, что Леопольд положил трубку, заслышав милый голос. Застеснялся. Но помнит и любит!». Или позвонит юной внучатой племяннице. И тоже трубку положит. Чтобы девушка думала, что звонит поклонник. Робкий и застенчивый. Позвонил и испугался, не смог произнести слова любви. И она будет думать, мечтать и верить в себя и свое счастье. Потому что поклонники вот звонят и, можно сказать, клянутся в вечной любви. И так она звонила иногда тем, кто, по ее мнению, нуждался в поддержке и любви. В надежде. В избавлении от одиночества. А сама она ни с кем почти не разговаривала по телефону – в самом деле, что за удовольствие со старухой разговаривать? Про здоровье, про погоду, про лекарства. И все тетю Лизу любили, хотя и не догадывались о ее хулиганстве. Она просто намекала людям, что кто-то их любит. И хочет поговорить. Но стесняется. И, может быть, стоит позвонить самому и начать беседу. Наверное, некоторые так и поступали. А звонила всего лишь старенькая-престаренькая тетя Лиза из своего домика под липами… А я сидела на низеньком стульчике возле ее кресла, в папиросном дыму. Тогда еще не знали, что дым – очень вреден. Тогда думали, что самое вредное – одиночество и ненужность.