Курт Воннегут - Пожалейте читателя. Как писать хорошо

И еще:

Эта тоненькая книжка, в сущности, о том, каково это – писать книгу о таких вот вещах. Я никак не мог подобраться ближе. Я мог насильно вдвинуть себя в мои собственные воспоминания об этом, но тут же вылетали предохранители. Я снова пытался войти – и меня снова вышибало обратно. Эта книга – хроника двадцати лет такой вот жизни с тем, что случилось в Дрездене, и с последствиями этого. Тут как у Генриха Бёлля в его «Самовольной отлучке», там собраны рассказы о немецких солдатах, но вся военная часть пропущена. Вы видите, как они уходят и потом возвращаются, но посередине зияет эта вот жуткая дыра [175] Bellamy and Casey, “Vonnegut,” 163. .

Воннегут наблюдал это явление на примере своих осиротевших племянников: троих из них они с женой Джейн воспитывали после того, как умерли его сестра и ее муж (их кончины разделяло всего два дня [176] Сестра писателя умерла от рака, а за два дня до этого ее муж погиб при крушении поезда. ).

Когда племянники выросли, они поведали Воннегуту о

жутковатой вещи, которая их тогда очень беспокоила: они не могли отыскать мать и отца в своих воспоминаниях, как ни старались.

‹…›

Мне кажется, тот музей, которым служит сознание ребенка, автоматически опустошается в моменты самых больших ужасов – чтобы защитить детей от вечной скорби [177] Kurt Vonnegut, prologue to Slapstick (New York: Delacorte Press, 1976). .

Вот какой фокус я придумал, чтобы спокойно вспоминать самое жуткое в моей жизни [говорит драматург в романе Воннегута «Малый не промах»]. Я твержу себе, что это просто пьеса. И все настоящие люди – просто актеры. Они и ведут себя как положено на сцене. Передо мной не жизнь, а произведение искусства [178] Здесь и далее «Малый не промах» цитируется в переводе Р. Райт-Ковалевой и М. Ковалевой. [179] Kurt Vonnegut, Deadeye Dick (New York: Delacorte Press, 1982), chap. 13. .

Во время нашего первого разговора Франк Пройс отметил: «Я четко и ярко помню несколько этих происшествий. Они меня никогда никак не затронули, никаких травм не возникло. Просто яркие воспоминания, только и всего». После того, как я прислала ему по электронной почте эти страницы, он написал в ответ: «Вот странно – я уже несколько раз рассказывал свою историю, и это всегда было так, словно я просто рассказываю. Но, когда я прочел ваши строчки, меня бросило в дрожь».

Но это были не мои строчки, а его собственные. Я лишь записала их.

Вы уже видели свидетельства душевного роста Воннегута в ходе написания «Бойни номер пять»: это и есть те цитаты, которые я здесь привела (особенно показательно в этом смысле то, что он сам говорит в первой главе романа).

Даже название, на котором он решил остановиться, показывает, какие открытия он совершил на этом пути. Я не о том сокращенном названии, которое уже много лет красуется на обложке книги: «Бойня номер пять». Я имею в виду название, под которым книга вышла впервые: там после этих трех слов идет «или» и «Крестовый поход детей» – прямо по центру. Вот как это выглядит на твердой обложке моего драгоценного экземпляра (издания 1969 г., с автографом):

Сам Воннегут через несколько лет после выхода этой вещи говорил об этом так:

Когда я закончил «Бойню номер пять», у меня возникло такое чувство, что мне вообще больше не надо ничего писать, если я не хочу. Это было как завершение карьеры. Мне почему-то кажется, что, когда цветы отцвели, у них тоже возникает своего рода осознание какой-то цели, которой они послужили. Цветы не просили быть цветами, я тоже не просил быть мною. Дописывая «Бойню», я чувствовал, что произвел такое вот цветение. И у меня появилось ощущение такого, что ли, отключения от всего этого: мол, я сделал то, что должен был сделать, и теперь всё в порядке. И этим всё кончилось. И дальше я мог сам определять свои цели [180] Vonnegut, Wampeters , 280–281. .

Как мы уже знаем, на этом чувстве «отключения от всего» не закончились ни его литературная деятельность, ни мучительные попытки написать что-то новое. Напротив, окончание этого периода словно открыло ящик Пандоры, где таилось еще множество текстов.

Но сейчас он страдал чем-то вроде послеродовой депрессии.

Воннегут переживал «большой бабах», как называла это его старшая дочь Эди: его в одночасье швырнуло в атмосферу успеха и славы. Его семья, его самоощущение, весь его мир – всё это разлеталось на части и собиралось вновь, уже иным образом.

Он клялся, что завязал с писанием романов, и на какое-то время обратился к комедии дель арте и пьесам вообще.

Однако вскоре он (как сам признался много позже) понял одну важную вещь:

В статье для Harper’s [Bazaar] или в письме, которое я направил в Harper’s , речь шла о «смерти романа»: «Люди будут всегда продолжать писать романы, а может, рассказы, потому что при этом они обнаруживают, что лечат собственные неврозы» [181] Kurt Vonnegut and Lee Stringer, Like Shaking Hands with God (New York: Seven Stories Press, 1999), 29. .

Вскоре перед Воннегутом возникла новая проблема – связанная с его родителями.

Стоит излечиться от одной травмы, как на поверхность всплывает другая.

Как утверждает Рейнольдс Прайс [182] Эдвард Рейнольдс Прайс (1933–2011) – американский поэт, романист, драматург, эссеист, преподаватель, библеист. , в основе голоса писателя «лежит одна-единственная сцена, зачастую – подзадержавшийся в памяти эпизод из детства или ранней юности. Опытный читатель почти всегда может справедливо предположить, что именно в этой сцене коренится главная причина, по которой пишет автор. Речь идет о физическом моменте, когда один-единственный, зато колоссальный вопрос возник перед глазами внимательного ребенка. Этот вопрос потом всю жизнь питает собой упорные поиски ответа» [183] Reynolds Price, review of The Collected Stories by William Trevor, The New York Times , February 28, 1993. .

Возможно, сценой или сценами, о которых Воннегуту хотелось узнать побольше, были те яростные споры, которые вели его родители среди ночи [184] Vonnegut , Fates, chap. 2. . Маленький Курт наверняка задавался вопросом: «Почему они так несчастны? Может, это я виноват?»

В одном из интервью 1973 г. он сказал об ореоле грусти вокруг себя так:

Ну, в детстве со мной случались кое-какие грустные вещи, так что моя теперешняя грусть – наверное, в чем-то из-за них ‹…›. В Индианаполисе есть два [могильных] камня, и я смотрел на эти камни, которые стоят рядом, и думал, у меня прямо-таки звучало это в голове: как жалко, что они [родители] не были счастливее. Для них ведь, черт возьми, это было бы так легко. Это меня печалит.

‹…›

Они поломали свою жизнь, потому что думали не о том, о чем надо. И, черт побери, понадобилось бы не так уж много усилий, чтобы заставить их думать о том, о чем надо [185] Vonnegut, Wampeters , 254. .