Игорь Олен - Лоскутная философия. Идефикции

Сидела девочка, почти что не дыша,

и в синем космосе плыла её душа.

Там где-то есть волшебный райский лес…

там дружат бог и самый злобный бес…

там волк не ест ягнёнка, а милýет…

там принц о ней вздыхает и тоскует.

Потом садится принц на космолёт —

и к ней стремит любовный свой полёт…

170.

Истина не должна быть умной, весёлой. Что за весёлость или же умность, скажем, в голгофских ужасах истины?

Факт, что истине при её появлении дóлжно маяться. Оттого в человечьей культуре уйма весёлых умных безделок, истин же мало. Ибо накладно.

171.

Было сегодня. Жизнь моя пронеслась в клочках от рождения до минут последних, предродовых мук смерти, мнящей родить меня. Смерть рожает, как жизнь, – но в гроб . Вспомнил сверстников, коих нет… Прошло всё… Я зарыдал в тоске; приступ смял меня. Но девятый вал истерии, самый ужасный, начал спокойствие. Девять плачей снесли меня – и покинули… Здравствуй, Моцарт!

172.

В мире, где о дерьме спор чаще, чем о достойном, правит дерьмо, увы.

173.

Изо всех есть Одинвсегда перед Богом в каждом мгновеньи; мы все не значим или же значим по усмотрению. В нём Одном, обладающим качеством богоравного, упования наши. Мы все излишни – истинен он в развитии вплоть до Бога.

Он, этот некий, верует в странное. Например, в то, что разум наш нам не в прок; что из А в Б путь существует разве что в логике, а в реальности А и Б одно; что жаба, сбившая масло из молока в тазу, есть метафора всех нас порознь; что живущий схимником должен сим гордиться: он дошёл до Олимпа, где и стоит один.

Вот его -то и видит Бог. Ибо кончился срок якшаний с родом Адама на языке его. С этих пор говорить нам будут губою, что вне «открытых, принципиальных, искренних, уважительных, доверительных, здравомысленных» дискурсов, столь любезных творцам лживых истин и каковые, изрёк поэт, «человечное, чересчур человечное», заводящее в область логики, – значит, к «добрым» ценностям, приносящим ужасы.

Разум Бога недобр отнюдь, что постиг Одинна Олимпе, ждущий божественных очистительных гроз.

174.

На Вербное. Солнце низилось, крася речку, наст и ветвяный храм ив. Мириады цветков сияли, тронуты ветром, редкие – падали и, кружась книзу, и́скрились, но потом терялись с их серебром в снегах. Остро пахло: пуховичками, почками и набухшей корою.

Первое, что привносит в зимний хлад запах, – ивы, их велелепие: краснотал с черноталом понизу на косе, бредины в пятнах лишайников, белолоз с шелковистыми седоватыми листьями, вербы с толстыми, броненосными комлями, сходно вётлы с грустными прядями. Пало много чешуек, вербных особенных, колпачковых, вылитых из карминной плёнки, что, разворочена серебристостью, вдруг срывается в снег и воды. Тёмная год почти, верба белится и ждёт Господа перед Пасхою.

175.

Реалисты треплют побаски, подлинные до чёртиков: типа, как кто-то бедный стал олигархом, вышел за принца, должность доходную получил плюс выиграл в лотерею…

Но есть другие, странные типы. Речь, поясняем, не о фантастах, что хвалят в сказочных антуражах вещи земные (вроде, как лорд с Арктура, свергнувши Лихо, спас королеву с Кассиопеи); хвалят земное – хвалят для денег и популярности; массам нужно своё, реальное, отдающее свинским хлевом. Мы не о них сейчас. Речь пойдёт о других, вещающих отвлечённости. Вот как Юм, кто думал, что человек вкушает, мол, удовольствие от свершения добрых действий; что нам присуще чувство симпатии, тяги к ближнему. Человек, мнил Юм, благ, жалостлив, толерантен, рад принять постороннюю точку зрения, заражается чувствами, болью ближнего… Юм! Безумец! Чары напрасны! Двести лет фразам мудрого Юма, схожим с заклятьем, – а заразился кто?

Так и Главный Маг звал нас к Жизни и Первосущности, увлекал к чудесному, что готовит Бог, – но Его распяли, всю Его магию обратив в корысть.

176.

Засранск, Россия. Много здесь, тьма имён, исчисляя с мелких: были здесь и цари-императоры, и «подвижники духа» (здесь Толстой продал рощу). Кем-то заявлено, что Россия не Запад и не Восток уже, а как мост меж ними либо род базы, где бы коней сменить (самолёт заправить) да порыбачить-позверовать (трофей взять). Среднее. Никакое. Смутное. Русским нужен не ум, не знания (солженицынская «образóванщина»), не опыт. Нужен нам – «русский нрав», по Витте. Мы для всех нечто, склонное то в расчисленность, то в нирванность. Впали мы в качку с Запада на Восток и, путаясь, забрели в бардак, что дурманит «смыслами». Но Засранск – среда, где «смыслы» мрут и где брезжит истина.

177.

Ради этого , что вокруг, сожрал Адам плод познания? И вот в это еду?! Господи, царствуй! власть Тебе! Но, возможно, и нет, не знаю. Я ведь не вопль ста тысяч. Даже и сотен. Даже десятков. Я лишь один воплю, а все счастливы, все покорствуют дважды два четыре. Я в одиночестве среди радостных! Только я дитё первородных вин, сын зла и добра! Ведь велено, чтоб от древа познания зла/добра не ели; то есть не нам решать, в чём добро, в чём зло. Вдруг мнимое злым есть благо, а что добро – вдруг худо? Но, если счастливы все таким бытием, – что ж, рай вокруг и лишь я, кто слопал тот чёртов плод, страдаю? Так, что ли, Господи? Мне любить Твоих агнцев и не судить о них? Мне любить « сей мир »?

178.

« Змий хитрей зверей, коих создал Бог. Змий спросил у Евы: вправду ли Бог велел, что не ешьте с райского древа?

Та ему: все плоды нам, только от древа, что в центре рая, есть не должны мы, ибо умрём. Так Бог изрек.

Змий: налгал Бог, вы не умрёте; но, как съедите, станете боги, знающие добро со злом » (Быт. 3, 1—5).

179.

Что за мораль в раю царила? Не прикасайся к древу познания не чего-то там, но « добра » со « злом », – а иначе, не создавай мораль. Так Бог велел, вникший: наши законы будут от ложного, а не Божьего знания, в чём «добро», а в чём «зло».

Увы! Хомо сапиенс не послушал. И вместо Бога выбрал «добро». До той поры было Сущее, Безъизъянность, то есть « добро зелó », – впредь стали вещи, «добрые» и «недобрые». Человек впал в мóроки личных домыслов. И теперь говоришь: мы все в состоянии первородных грехов, фальшивы. Он отвечает: как жить без этики, без морали? Только не спросит: как жить без Бога?

180.

* * *

« Эмансипация, поскольку её желают и поощряют женщины (а не только тупицы рода мужского), служит симптомом растущего таянья, угасанья женственных сил ». Ф. Ницше.

Девьи «умности» банальны, плоски,

вроде выставления …, —

словно менструальные обноски

сорвались и скачут без узды.

Феминизм раздвинул им колени,

но оттуда, вместо малых чад,

повалили стоки «умной» хрени,

так что феминизм и сам не рад.

Скоро омужичатся до матки,