Игорь Олен - Лоскутная философия. Идефикции

Но мы судим Чайковского. Основания? Коль с «музлóм» очевидно (все отдают отчёт, что оно лже-музыка), то с Чайковским сложнее. Он в высшей лиге, критика зряшна. Лучше б смолчать о нём, но есть «но», серьёзное, такового сорта: если «музлó» занимает более 98-ми процентов, П. И. Чайковский, как бы троянский конь в высшей музыке, прибирает ещё процент, что чревато потравой наших перцепций, порчею вкусов. Плохо, что сшитые по классическим нормам опусы, притворясь шедеврами, умаляют роль остальных имён. Как так сделалось? почему Бетховена, Глинки, Метнера, Грига, Лядова и других в стольких крупных объёмах нет? Почему по «Орфею» чаще банальность?

Да, он банален, П. И. Чайковский. Чем и любим. Он полностью воплотил дух общества, о каком когда-то Пушкин заметил, что презирает, дескать, отечество с головы до ног (Чаадаев подчёркивал, что в России от мысли до мысли тысячи вёрст идти и такие же дали от чувства к чувству; см. также Рóзанов…)

Что Чайковский? Он есть этическо-эстетическая Россия, да и весь мир в этическо-эстетических оковах. Он и труды его – это как « сей мир » хочет мыслить, чувствовать.

Как?

Отчётливо. Отсекая неясное, напрягающее ментальность, ради несложного. Тягость вместо страданий, скука вместо кручины, благость вместо восторга, «счастие» вместо счастья. Гляньте на Моцарта, Брамса, Малера, дабы вникнуть: лучшие опусы у П. И. посредственны, ординарны: в них чувства, мысли вроде и есть – но куцые, завершённые, как освоенный факт, как дискурс нравственных тез, не знающих, кроме собственных тем, иного, этим гордящихся в вящей скромности.

Разум наш не поймёт вполне ни одну мысль и чувство: их корни в небе. Если наш разум как-то и сделал вид, что постиг всё, ― то это значит, он отошёл от целого и прервал связь с горним, чем заглушил зов высшего и язык духовного. У Чайковского всё линейно, просто: боли без примесей, скажем, света. Больно, и всё тут. Трудно оформить Жизнь целокупно, как Бах и Моцарт. Но если вырвать клок – то легко приготовить стейк и ростбиф. Вот у ровесника мэтра, Брамса, – смутная, невместимая смесь эмоций, как оно в жизни, где вникнуть трудно, да и не стоит, ни в одну правду. Брамс – это хаос, в коем он скачет вдумчивой щепкой, чтоб раз, – единственный за весь опус – выплыть вдруг с ясной артикуляцией, но стыдясь её. У великих слог путан и полихромен, контрапунктичен. Наш П. И. ― дюжин. И монохромен. Он мелодист. От плоскости чувств и мыслей (можно страдать как Шпонькин, можно – как Достоевский), он и мелодии пишет ясные, ибо ведает, в чём есть зло и добро. Всезнание гонит сложность, портящую красивость. Он, как Бизе, – предшественник, альтер-эго его в этическо-эстетическом, – слеп на вычурность, прихотливость, сложность жизненных связей; он конструирует чёрно-белый, слаженный, внятный ясный продукт, отчётливый, ординарный, пусть и не пошлый, но пошловатый.

Брамс – это море. П. И. – макрель в нём, славная, но лишь рыба. Хочешь взгрустнуть чуть-чуть, а не то «пострадать» слегка меж чувствительных, в декольте, надушенных дам – к Чайковскому. Он подаст блюдо вкусное, с благовидною позой и без эксцессов. В нём нет контекста; текст есть, и сильный; но – нет контекста, нет диссонансов, реминисценций и недомолвок. Что примечательно, мэтр говаривал: Брамс ему не по нраву. Там, мол, где надо бы, разъяснял П. И., длить мелодию, акцентировать и варьировать, дабы эту мелодию сделать выпуклей, выдать все её краски, всё содержание, Брамс срывается, переходит к другому (дабы явить, заметим, много иного). П. И. Чайковскому так не нравится. Оттого мелос Брамса – сложная топика, в каждой пяди которой массы мелодики, из какой можно сделать вещи в Ч.-стиле, плоском в той мере, сколь и бравурном. В Брамсе зародыши всех мелодий. Contra – Чайковский с милыми, однозначными темами, прозираемыми до дна.

Он очень люб всемству. Прост сброд, не терпит многообразий. Сброду подыгрывают чайковские – кустари, подающие лёгкие и удобоваримые блюда, без наслоений в них. Оттого-то Чайковский не сокрушает (разве что девушек). Оттого-то смешон порой, ибо искренен, как Ставрогин в мелких злодействах. Как верить опусам с утомительным проведением двух-трёх тем, отражающих скудость психики? Барабаны бьют, трубы в рёв ревут… Ан, не жизнь и не Бог в них и не высоты, сходно не пафос, но лишь патетика, рафинад, сироп, об какой не сломаешь зуб и какой не повеет истиной. Всё красиво, слишком красиво, дабы быть правдой. Мелос маэстро – фрак ладно моде для посещений светских салонов. В мелосе Брамса ходишь от первого до последнего такта голым, как уродился; фрак тебе – универсум.

199.

Чтó я работаю над одной проблемой в смыслах и в текстах? Так как уверен: всё в становлении, ничего нет зрелого, оттого всё неистинно, извращённо, призрачно. Всё в движении: страсть, энергии и эпохи, даже и камень. Всё течёт – высясь, ширясь, силясь, крепчая и уточняясь, тем освящаясь, ибо становится ближе к Богу. Будет миг, когда текст навзрыд запоёт, что значит, что он не семы впредь, не фонемы, но песня истин.

200.

«Борджиа». Сериал про «плохого» папу. Будут смотреть. Постыдно. В этом весь казус падшего homo. Надо ведь не смотреть как раз.

201.

Сны о чёрных квадратах (малекаабство). Тягостный символ – это кружение подле камня белых роений, акт патологии, экоцид мышления, торжество условностей, нетерпимость к Жизни нерепрессивной, без угнетателей и рабов, пугающей падший мир отсутствием кровопийственных алчных склонностей, что мертвят живых, вяжут их по рукам-ногам, калечат, чтоб после кинуть в прах перед фикцией, пресекающей чёрным слаженным рёвом светлое пенье.

202.

Здесь аффективное чувство Жизни, всей, целокупной. Здесь t⁰ повышена. Я, внутри себя, или – или. « Знаю дела твои; не горяч, не холоден. Кабы был ты горяч иль холоден! Но поскольку ты тёпел есмь, не горяч и не холоден, будешь изгнан из уст Моих » (Откр. 3:15—16).

Вывих мозга? Пусть, слава Богу (дьяволу, если он трюк Бога). Я даже рад тому.

Ибо чувствую за сто миль обочь, даже градус любви в Эдеме, – то, как должно быть. Хай меня – но сравнив с собакой; с ней у нас равные восприятия и любви, и Жизни.

Чтó мы утратили, если даже псина учит нас должной мере?

203.

Честь впредь – в возвышенном.

204.

Бронзовеет лик власти, если заходит речь о достоинстве, чести, патриотизме и гуманизме, о человеке и его жизни – этих «священных» якобы «ценностях». В телешоу иной вождь так разольётся вдруг о «сакральностях» вроде крымской весны, что глаз слезит.

Но никто в эти ценности не плюёт циничней, точечней власти. Есть закон об отсрочке службы специалистам, кои «приносят обществу пользу». Всяк поймёт, что отсрочку запросто растянуть на годы. Также всем ясно, что молодой спец будет, конечно, отпрыском властных. Дети и внуки их – сплошь в начальниках холдингов, корпораций, в членах Госдумы или Генштаба. Вот как «священный долг», умиляющий власти, вдруг обращается им на «пользу».