Александр Богатырев - У Бога и полынь сладка: Рассказы и очерки

После службы народ расходился неохотно. Стояли группами по нескольку человек, задавали вопросы монахам. В некоторых группах возникали споры. Длинноволосый странник в холщовой рубахе и рваных сандалиях просвещал собравшихся вокруг него пожилых женщин: «Ждем конца света, а свет давно кончился. Перегорела лампочка Ильича. Живем во мраке. Духовном. Будет беда. Мы ведь без беды никуда. Без беды нам Бог не нужен. У нас без беды одна беда». Я отметил смысловые и стилистические достоинства этого короткого монолога и захотел познакомиться с его автором. Но тут, как назло, меня оттеснили какие-то люди и стали задавать «серьезные» вопросы. Первым был: «Где тут у вас дворец Патриарха?». Пока я им рассказывал о том, что здесь нет никаких хором, что подворье — это не поместье с дворцом, что монахи вместе с трудниками живут в единственном доме, какая-то женщина вывела странника из плотного окружения и увела его, скорее всего, к инокиням на трапезу.

По вечерам, после ужина и вечернего правила до отбоя оставалось больше часа. Некоторые труд ники, узнав, что я записываю истории о том, как люди приходят к Богу, сами подходили ко мне и рассказывали о своих путях. Кто-то не хотел рассказывать при свидетелях, стесняясь говорить о своем уголовном прошлом, но многие сообщали такие подробности из своей окаянной жизни, что мне приходилось просить их остановиться и дальше не продолжать.

На третий вечер наших посиделок пришел иеродиакон Кирилл. Слушать он никого не стал — спешил в коровник опробовать новый накануне привезенный механизм — но рассказал следующее.

— У моих родителей было двенадцать детей. Апостолами их не назовешь — все, кроме меня, безбожники, хотя все крещеные. Я их и так, и эдак вразумляю — ни в какую. «Ты, — говорят — чокнутый. Иди проповедуй в другом месте!». Я уж и друзей моих, священников, к ним посылал — все без толку. Ни священников, ни меня, иеродиакона, не слушают.

Не знаю как вас, а меня к Богу привела кошечка Смуглянка. Я работал водителем автобуса на междугородних линиях. В девяностых годах верующие стали из нашего автопарка автобусы заказывать для паломнических поездок. И почти всегда меня посылали — знали, что жена у меня в храм ходит. Она верует, а мне ее вера была «по барабану». Я ей не мешал ходить, а самому и в голову не приходило пойти с ней. А как стал я по монастырям народ возить, что-то в душе зашевелилось: храмы красивые, пение тоже замечательное, трогательное, не то что современная музыка.

Я с собой часто внучка брал в такие поездки. И вот в Наровчатовском монастыре он стал во дворе после службы играть с кошечкой. А она такая ласковая: и ластится к нему, и мурлыкает, и на руки залезла — лижет его и урчит. Сразу видно, что в монастыре воспитывалась. Полюбила моего Сашу. А он: «Дедушка, давай возьмем ее». Я сначала отказывался. Смотрю, мать-игуменья подходит. Видит такую про меж них любовь и говорит: «Забирайте, у нас еще пять ее братьев и сестер остается. Если нужно кому, в хорошие руки отдадим».

Взяли мы эту кошечку, назвали Смуглянкой — она почти черненькая. Саша с ней неразлучный, даже спит с ней. И вдруг пропадает Смуглянка, а она в хлеву под крышей в проводах электрических запуталась — убило ее током…

Саша горевал страшно. Тогда я поехал в монастырь и попросил у матушки-игуменьи сестричку нашей Смуглянки. Она мне дала. Саша обрадовался: она и похожа и такая же ласковая, как Смуглянка. Мы ей имя нашей любимицы сохранили.

Но у нее был стригущий лишай — маленькое пятнышко, его и не заметили. А заметили, когда он оказался уже на Сашиной голове — пятно с трехкопеечную монету. В школе спрашивают: «Что это?». Мы и сказали. Директор велел лечиться и не ходить в школу, чтобы никого не заразить. Чего мы только не делали, сколько всяких мазей перепробовали — ничего не помогает.

Нанял я Саше репетитора. Она деньги берет, а уж как занималась — одному Богу известно. Только когда внучок вылечился (сосед его дегтем быстро от лишая освободил) и пришел в школу, выяснилось, что он сильно отстал и не может догнать. Директор приказал его исключить из школы. А куда деваться? Мы просим оставить его на второй год, а он — ни в какую… Наверное, во все школы позвонил, только не берут Сашу никуда. Надо же дальше учиться — идти в пятый класс.

Рассказал я про нашу беду матушке-игуменье, как из-за ее кошечки жизнь внуку ломают. А она: «Не сломают, мы его в приют монастырский устроим, там педагоги отличные. Догонит, а еще и перегонит!». Он действительно быстро нагнал и стал хорошо учиться.

А я, когда внука выгнали из школы, по просьбе жены съездил к отцу Науму, рассказал ему все про себя, про жену. Ну и про внучка, как его кошечка отметила. А он мне говорит: «Что ты, до седых волос дожил, и веры в тебе нет! Поезжай в поселок Приазовский, там храм строится — будешь на подворье работать, там всякие специалисты нужны. И для внука там школа очень хорошая». А я коров люблю, да и всякую скотину. Всю жизнь при коровах. Жена услыхала и говорит, что всю жизнь мечтала при монастыре пожить.

Переехали мы: жена и дочка с сыном — нашим внуком. И дочке работа нашлась — она бухгалтер. Жена, к сожалению, сильно болела. Я за ней ухаживал, и она мне про веру лучше всяких богословов рассказывала. Когда она умерла, отец Наум благословил меня постричься в монахи, а через год и рукополагаться. Поступил я на старости лет в семинарию. Уже закончил. Вот так я и стал монахом и иеродиаконом. А если бы не кошечка, может, до сего дня баранку бы крутил или в земле сырой лежал…

Иеродиакон вздохнул:

— Не знаю, подойдет ли моя история. Может, вам нужны чудеса, а я тут с кошечкой… Вы уж простите.

Я стал благодарить его, уверяя, что его рассказ меня вполне устроил.

— Ну, тогда будьте здоровы.

Он поднялся и быстро зашагал в сторону коровника.

На подворье коров пасут посменно два пастуха — Вадим и Назарий. За два дня до отъезда я встретил Назария. Поговорив с ним, я в очередной раз убедился в том, что по внешности нельзя судить. Далеко не всегда она отражает душу человека.

Пастух Назарий — двухметровый пятидесятилетний мужчина с длинной бородой лопатой, крупным широким лицом и сломанным приплюснутым носом — внешность человека, не понаслышке знакомого с житьем «вдали от шума городского». Смотрит исподлобья, склонив голову набок, как бы прислушиваясь: что там о нем говорят тихим шепотом. Кажется, в любой момент может встрепенуться и ударить без предупреждения. Но вот он улыбается на ваше замечание о том, что у него ловко получается обходиться с коровами, и вы видите большого ребенка, обрадованного похвалой взрослого.

Я наблюдал за тем, как он спокойно спустился с крутого холма, когда коровы, кем-то или чем-то потревоженные, стали метаться и скакать, обгоняя друг дружку. А потом медленно поднимался по дороге, ведущей к храму, не обращая внимания на коров. Те некоторое время постояли у подножия холма, попробовали подкрепиться полынью, но вскоре оставили это занятие и побрели вслед за своим пастырем.