архимандрит Савва (Мажуко) - О пользе вреда

– Знаете, Абрамович, иду я себе тихонько на службу. Красота повсюду, покой, первый снег выпал. Гляжу – под балконом сидит восемь кошек! Подумайте: не семь, не шесть, а ровно восемь, и один такой кот в белом галстуке. К чему бы это? Что об этом говорит таинственная книга «Альмагест»?

– Восемь – число бесконечности. Вот вам и ответ!

– Значит, это никогда не кончится?

И в крик!

Схватишь шапку и бежишь в ночь!

Такими гаданиями, конечно, человека не утешишь, но и правду не утаишь.

А если за утешением, то только к авве Аргамедонту. Он – единственный!

Послушает, помолчит и воздохнет смиренно:

– Однажды мы придем, а нас нет!

А вот в церкви Флора и Фавна случай был. Разве не читали в газетах? Отец настоятель решил в алтаре росписи освежить. Художник Обомленский в реставрации – первый человек. Взялся за дело жарко и к вечеру открыл слой XVI века в отличной сохранности. Краски только от времени слегка поблекли, а ученые просто руками разводят от такой находки – редчайшая сохранность!

Решили посмотреть, а что там под ней. И вот же – византийская мозаика – типичный образец палеологовского Возрождения! С Рима специалисты приехали, подтвердили подлинность и внесли в каталог.

А Обомленский чувствует – надо глубже копнуть. И копнул, а там – энкаустика I века! Академики руками разводят, профессора за диссертации уселись, даже владыка приехал обозреть и восковый состав на зуб пробовал:

– И правда. энкаустика!

Удивительное дело! Сейчас же фильм документальный сняли и начали водить студентов для просвещения. А Обомленскому все не сидится – что же там под энкаустикой, ведь что-то же там есть. И не ошибся – роскошный растительный орнамент эпохи Эхнатона! В мире всего несколько образцов сохранилось! Все египтологи съехались на это чудо посмотреть. Сомнений нет – Эхнатона ни с чем не спутаешь.

– И как такой шедевр сохранился? Ведь храм только в прошлом году построили?

А Обомленский все рвется продолжать:

– Вот, чувствую, что там Вавилон, что хотите со мной делайте!

Но мудрый владыка запретил:

– У этих художников вечно все Вавилоном заканчивается!

Когда философия оказалась в ситуации постмодерна, авва Мерлон покупал баклажаны. Нет, готовить он не умел, а брал просто из глубокого уважения – знатный овощ, представительный! А дома ему сообщили, что, раз уж мы теперь обязаны быть в оппозиции к современности, всем богословам велено вместо диссертаций писать романы и к ученому совету – отчет.

Авва так растерялся, что часа два просидел у себя в прихожей, не снимая пальто, – соображал, о чем там в романах пишут. Про любовь сразу отсек – опасно! Про судьбу и разлуку – сам расстроишься и читателя изведешь! Вот убийства хорошо идут. И тут вспомнил историю про одного студента, который старуху-процентщицу топором отходил, – еще в детстве ему, кажется, кто-то рассказывал.

– Всё-то ее пересказывают, а надо бы давно в романе изложить!

Академическая жизнь приучила авву к дисциплине, поэтому за работу он взялся с бухгалтерским азартом кабинетного ученого. Но порыв быстро остыл от сознания, что ему придется причинить боль существу живому и мыслящему. От самой мысли о грязном холодном топоре в голове пенсионерки у него холодели руки. И он долго откладывал описание убийства, хоть пришлось себя убеждать и взывать к чувству долга. А испуганная соседка в ужасе примерзла у розетки, услышав: «Вот сегодня я тебя точно зарублю!»

Однако сердце его дрогнуло, и топор был удален. Из пистолетов, ножей и удавок остановился на одноразовом скальпеле, но и его отверг:

– Это ведь так больно и унизительно! И потом – шрам останется!

Пробовал удушение подушкой (варварство!), голыми руками (грязно!), скакалкой (извращение!), побивание кирпичом (деревня!), выбрасывание в окно (сквозняки!), укладывание под трамвай (дети увидят!), отравление ядами (стыдные пятна!) – никак старуха не убивалась. Сама мысль о неизбежности убийства ввергала старца в отчаяние.

– Ведь убьет же этот студент старуху, непременно убьет! И племянницу ее тоже придется порешить! Убитые – ладно, Бог с ними. А юноше как потом с этим жить? Я ведь ему всю жизнь поломаю!

И отказался от кровопролития. Так вместо тяжелого и гнетущего описания злодейства в романе появилась полная напряжения сцена объяснения нищего студента с одичалой, но начитанной старухой.

Перечитал. Исправил описки. Оживил диалоги. И стало стыдно. Очень стыдно. Просто сгорал от стыда.

– Да что это у меня старуха такая мрачная, злобная? Грязь кругом, какие-то тряпки, хлебные корки! Зачем же я человека так мучаю, это ведь все на моей совести будет!

И вместо старухи появилась веселая полноватая женщина с ямочками на щеках. Она подбадривала одинокого студента, бескорыстно помогала ему, и длинные холодные петербургские вечера они проводили у самовара с вишневым вареньем. Студент недурно играл на клавикордах, а хозяйка с племянницей славно пели дуэты из Мендельсона. С каким утешением покидал бедный студент эту обитель доброты и милосердия, возвращаясь в свою мрачную каморку!

– Да почему же каморку? Разве я зверь какой? Зачем ему быть нищим, да еще из университета выгнали? И откуда только берется во мне эта страсть к истязаниям?

Так у студента Раскольникова появилась чистая и уютная квартирка с кружевными занавесками и геранью. Он не только успевал в университете, но и готовил диссертацию под руководством одного известного профессора, который уже выхлопотал ему стажировку за рубежом, а потому совершенно естественно автор поменял фамилию героя на более благозвучную – Розенблюм.

В следующей редакции жилплощадь студента приросла еще четырьмя комнатами, в которых любили отдыхать добродушная мама и миловидная сестра, а в большой зале каждый вечер устраивались небольшие концерты с декламацией из классиков на языке оригинала. Частым гостем этих вечеров было семейство одного веселого и влиятельного чиновника, с дочерью которого Соней, талантливой и успешной аспиранткой, молодого человека связывали самые нежные и целомудренные чувства.

«Он вдыхал полной грудью пьянящий морозный воздух Петербурга, поглаживая новый казинетовый сюртук. Шампанское в хрустальном бокале уже выдохлось, как и сам чудесный вечер, нежно звавший к заслуженному покою.

– Родион, вы простудитесь! Пересядьте поближе к камину, я хочу вам рассказать о последней воле вашей прабабушки, прожившей сто двадцать пять лет в полном здравии и счастливой памяти. Она завещала вам свое рязанское имение и павильон в пригороде Парижа.

– Ах, матушка! Столько хлопот с этими поместьями, экипажами, мануфактурами и акциями нефтяных компаний! А хочется простого и скромного человеческого счастья!»