Томас Мертон - Философия одиночества

7. Отшельник призван сделать едва ли не самый трудный для человека выбор. Он должен совсем покинуть тех, кто тягу к развлечению и самообману принимает за зов истины и готов мобилизовать целую армию предрассудков, дабы отстоять собственную правоту. Этим отшельник обрекает себя на страдания и тяжкий труд ради верности Богу, мистическому Христу, всему человечеству, а не идолу, которому предлагает поклоняться общество. Он должен отвергнуть мнимое благо подручных иллюзий, позволяющих человеку легко предавать его глубинное «я», внутреннюю истину, или – образ Божий в его душе.

Расплата за такую верность – крайнее смирение, иначе говоря, – пустота сердца, в котором нет места самоутверждению. Ибо если отшельник не пуст и не целостен в глубине своей души, то он – просто индивидуалист, а его несогласие с обществом – не что иное, как бунт: подмена общественных идолов и иллюзий на те, что придумал он сам. Это, несомненно, величайшая из опасностей. Это тупик и безумие. Это путь в погибель.

Меньшим злом было бы приносить людям хоть какую-то пользу, забыв о себе, насколько позволяет общественный миф, чем жить мифом доморощенным, – не жить, в сущности, а спать. Как говорил Гераклит: «Не следует действовать и говорить подобно спящим... Для бодрствующих существует единый и всеобщий космос; из спящих же каждый отвращается в свой собственный» [17] Пер. с древнегреческого М. А. Дынника. . Значит, настоящее одиночество – это не самовлюблённость и не сладкий сон, навеянный религиозными переживаниями. Это полное пробуждение, разрыв со всеобщей дремотой, с чехардой снов, где очень мало по-настоящему полезного и плодотворного.

8. С самого начала должно быть ясно, что человек, действительно любящий уединение, живёт не среди доморощенных домыслов и иллюзий, а в пустоте, смирении, чистоте, вне досягаемости для лозунгов и тяги к развлечениям, отчуждающим его от Бога и от самого себя. Такой человек живёт в единстве. Его одиночество – это не спор, не обвинение, не упрек и не проповедь. Оно существует само по себе. Оно есть, и потому не привлекает к себе внимания. Да оно и не хочет этого делать, оставаясь, в сущности, совершенно невидимым.

9. Теперь должно быть ясно, что я не собираюсь писать об одиночестве вычурном, упадочном, требующем признания; об одиночестве, которое, выделившись из толпы, с ещё большим удовольствием собирает внимание на самом себе. Я постоянно твержу об этом, но, к сожалению, меня не слышат. Те, кому моё предостережение нужнее всего, глухи. Они думают, что одиночество обостряет самосознание, помогает человеку получать больше удовольствия от самого себя, что оно – более тайное и более совершенное развлечение. Эти люди хотят не скрытой от внешних глаз метафизической муки отшельника, а шумного самовосхваления, ребяческой жалости к самим себе. В конечном счете, они хотят не пустыни, а материнской утробы.

Индивидуалист, на поверку, целиком принимает общественные домыслы, только использует их как выгодный фон, на котором отчетливей Видны домыслы, взращенные им самим. Не будь этого фона, он бы тут же забыл всё, что себе напридумывал.

1. Нет нужды повторять, что призвание к одиночеству (пускай только внутреннему) сопряжено с риском. Это знает всякий, испытавший одиночество на себе. Мука почти безграничного риска и образует суть этого призвания. Безопасным оно кажется только лжеотшельнику. Но его одиночество не настоящее; иначе говоря, оно построено на образе, всё том же общественном образе, с которого стерты привычные черты. Лжеотшельник воображает, будто он один, хотя он, как и прежде (если не сильнее), зависит от общества. Оно необходимо ему, как чревовещателю – подставное лицо. Он переносит свой голос на людей, и эхо доносит до него восторги, любовь, заверения в том, что его отделённость оценена или, по крайней мере, замечена.

Даже общественное осуждение радует и развлекает лжеотшельника, потому что в нём он слышит свой собственный голос, напоминающий ему об его отделённости, дорогой ему утехе. Но настоящее одиночество – это не отделённость, а путь к единству.

2. Истинный отшельник ценит в отношениях с людьми всё самое существенное, человеческое. Он глубоко един с ними, потому что не связан их мелочными заботами. Он отверг расхожие представления и пустые символы, которые будто бы делают отношения искренней и плодотворней. Он порвал с распущенностью и тягой к развлечениям, с пустыми претензиями на общность, которые норовят подменить собой общность настоящую, неумело маскируя внутреннюю порчу, безответственность и эгоизм. Он удалился от шума вокруг общих успехов и достижений, который поднимает общество, стремясь польстить человеку, убедив его в том, что и он что-то значит.

Человек, находящийся во власти того, что я назвал «общественным образом», подмечает и взращивает в себе только то, что предписано обществом, как полезное и похвальное для его членов. Соответственно и осуждает он (обычно в других) только то, что осуждает общество. Он тешит себя надеждой, что «думает сам», но его мысль – не более чем игра: он прячет подальше собственный опыт и использует слова, лозунги и понятия, которые ему навязаны. А точнее, общественные штампы незаметно прорастают в нём как семена, выдавая себя за его собственный «живой опыт». Может ли такой человек быть действительно «общественным»? Он находится в плену у иллюзии и отрезан от живого общения с ближними. Вот только «одиноким» он себя не чувствует!

3. Человек, любящий уединение, прежде всего гонит от себя общественные образы. Если его страна побеждает в войне или запускает ракету, он не гордится этим и не воображает, будто он к этому причастен. Если его страна богата и высокомерна, он не чувствует себя счастливее, честнее, сильнее, чем граждане стран «отсталых». Мало того, он отвергает войну и не видит большого смысла в полетах на Луну, а его доводы против всего этого так глубоки, непривычны, даже разрушительны, что общество не способно их принять. Иными словами, он презирает преступное, кровожадное высокомерие своей страны и своего класса не меньше, чем высокомерие «врага». Он ненавидит своекорыстную агрессивность в себе не меньше, чем в политиках, притворяющихся, будто они борятся за мир.

4. Большинство людей не могут полноценно существовать без домыслов. Если лишить их мифологии, которая объясняет их поступки, они придумают себе новую, менее действенную, но ещё более запутанную и примитивную. Говоря, что отшельник становится богом или зверем, древние имели в виду, что он либо достигает редкой духовной и умственной свободы, либо попадает в ещё худшее рабство. Отшельник легко может забрести в пещеру мрачную, населённую призраками гаже, и нелепей самых нелепых общественных образов. Страдание, которое выпадет тогда на его долю, не спасёт его и не возвысит. Оно его погубит.