Поль Гольбах - Письма к Евгении или Предупреждение против предрассудков

Я думаю, сударыня, теперь вы убедитесь, что истинные друзья рода человеческого и государей не могут быть пособниками религии и духовенства. Каковы бы ни были причины или чувства, которые привели человека к неверию; каковы бы ни были вытекающие из его неверия принципы,- они не могут быть столь же пагубны, столь же разрушительны, как принципы, непосредственно и неизбежно вытекающие из такой нелепой и жестокой религии, как христианская. Неверие не приписывает себе божественного происхождения; оно не стремится к господству и к овладению человеческой совестью; оно не ставит цели подчинить себе человеческие умы; оно не имеет никаких поводов ненавидеть человека за его убеждения, если эти убеждения никому не приносят вреда. Другими словами, люди неверующие не имеют ни особых побуждений, ни корысти приносить вред и делать зло, к чему всегда находят столько предлогов рьяные защитники религии. Неверующий, стоящий у власти, не окажется ни более несправедливым, ни более злым, чем святоша, вменяющий себе в обязанность преследовать своих религиозных противников.

Мыслящий неверующий человек хорошо понимает, что и в здешнем мире у него достаточно самых настоятельных и реальных побуждений делать добро; он сознает, как важно ему сохранить жизнь и избежать всего, что могло бы ему повредить; в своих природных потребностях он чувствует себя связанным с другими людьми и знает, что заслужит их презрение, если обнаружит какие-либо пороки, вызывающие их ненависть, и если окажется виновным в проступке, угрожающем праву и добродетели; он знает, что понесет наказание, если совершит преступление и ослушался закона. Правила приличия и общественные обязанности, желание заслужить одобрение сограждан, страх навлечь на себя позор и наказание - достаточно сильные стимулы для обуздания всякого здравомыслящего. Если же человек безумен, его не смогут удержать от крайностей никакие вероучения мира; если он обладает достаточной властью, чтобы ничего не страшиться в здешнем мире и не считаться с мнением людей, вряд ли страх перед божественным гневом подействует на такого человека сильнее приговора судей, которых он ежечасно видит перед собой.

Нам скажут, что страх перед мстительным богом может во всяком случае предупредить множество тайных преступлений, на которые пошли бы люди, не удерживай их религии. Но разве сама-то религия предотвращает тайные преступления? Разве христианские страны не полны всякого рода злоумышленников, втайне замышляющих разорение и гибель своих сограждан? Разве люди, с виду самые благочестивые и благонамеренные, не предаются разнообразнейшим порокам, которые заставили бы их устыдиться, если бы эти пороки случайно раскрылись? Очень часто человек, глубочайшим образом убежденный в том, что бог видит все его дела и помыслы, совершает, не краснея, тайком такие проступки, которые он не позволил бы себе в присутствии другого, хотя бы и самого ничтожного человека.

К чему же сводится та мощная узда, которую религия накладывает на человеческие страсти? Если мы послушаем наших священников, окажется, что в странах, где люди внемлют их проповедям и следуют их заповедям, никаких преступлений, ни явных, ни тайных, не совершается; окажется что сами священники - сущие ангелы, а всякий верующий не знает за собой никаких недостатков. И вместе с тем мы забываем все свои религиозные теории и рассуждения, как только нас захватывает какая-нибудь сильная страсть, неискоренимая привычка, или же мы ослеплены соображениями собственной выгоды; в таких случаях мы перестаем рассуждать. Стало быть, добродетельными или порочными делают нас характер и привычка. Неверующий может отличаться очень сильными страстями; он может очень здраво рассуждать о религии и вместе с тем теряет всякий здравый смысл, как только дело касается его собственного поведения. Тот же, кто готов всему верить,плохой мыслитель; а если он еще и ведет себя дурно, то он одновременно и глупый, и злой человек.

Наши священники, правда, не соглашаются с тем, что неверующие способны мыслить; они считают, что человек не умеет разумно рассуждать, если предпочитает разум их авторитету. Но в этом деле они - слишком пристрастные судьи, и вопрос этот подлежит решению менее заинтересованными людьми. Пока что сами священники не слишком-то полагаются на собственные рассуждения и для подкрепления своих аргументов всегда привлекают силу; они загоняют людей в рай кнутом; они просвещают их светом костров инквизиции; они насаждают веру вооруженной силой; они имеют низость вызывать на спор людей, которые не могут выступить против них открыто. Такое поведение мало вяжется с представлением о людях, глубоко убежденных в силе своих доводов. Если бы наши богословы действительно обладали искренней верой, разве они побоялись бы свободного и открытого диспута? Разве они не радовались бы всякому доводу, опровержение которого только упрочило бы их учение, будь оно истинно? Между тем наши богословы применяют к своим врагам тактику мексиканских миссионеров, которые заставляли связывать сражавшихся с ними рабов и убивали их, вместо того, чтобы померяться с ними силами в честном бою.

Как бы то ни было, вполне допустимо, что и неверующий человек может вести себя дурно, и в этом он, конечно, ничем не отличается от любого святоши. Самые фанатичные приверженцы религии не могут не согласиться, что среди их единомышленников лишь ничтожное число - избранники, достигшие благодаря религии высокой добродетели; на каком же основании священники требуют, чтобы неверие, не опирающееся ни на какие сверхъестественные силы, приносило плоды, которыми, по их же собственным признаниям, не может похвастать религия? Если бы все верующие были людьми добродетельными, религия в своем споре с атеизмом оказалась бы, конечно, победительницей, в особенности если бы все неверующие были людьми безнравственными и порочными. Но что бы ни говорили священники, мы встречаем среди неверующих гораздо больше добродетельных людей, чем среди святош. Хороший характер, разумное воспитание, стремление к спокойной жизни, нежелание заслужить позор и ненависть, благие привычки оказываются совершенно достаточными и гораздо более сильными и реальными стимулами, чем религия, для того, чтобы человек сдерживал пороки и стремился к добродетели. К тому же в отличие от святоши неверующий не знает бесконечных уловок и неисчерпаемых аргументов для оправдания и извинения любых проступков. Ведь верующий всегда может искупить свои преступления; он всегда может найти способы помириться с богом и успокоить свою совесть. Человек же неверующий, совершив дурной поступок, не может примириться ни с обществом, которое он оскорбил, ни с самим собой, если его мучит совесть. Он не надеется на награду в загробном мире и тем более заинтересован заслужить уважение и почет, которыми во всех просвещенных странах пользуются добродетельные, честные и порядочные люди; неверующий тем более старается избежать осуждения общества и всех неприятностей, на которые оно обрекает людей, угрожающих общественному спокойствию и благополучию. Кажется совершенно очевидным, что всякий, следующий законам разума, рассудительнее того, кто доверяет только своему воображению. Совершенно очевидно также, что всякий, кто считается с человеческой природой и с окружающими людьми, неизбежно должен иметь более реальные представления о добре и зле, справедливости и несправедливости, о чести и бесчестии, чем человек, сообразующийся в своем поведении лишь с предписаниями оракулов некоего таинственного бога, служители которого злы, несправедливы, вероломны, постоянно сами себе противоречат, и который часто санкционирует проступки, в корне противоречащие морали и всем нашим представлениям о добродетели. Очевидно, что человек, руководствующийся в своем поведении церковной моралью, будет угождать лишь капризам и прихотям духовенства и окажется, действительно, вредным и порочным, хотя он при этом вполне уверен в своей добродетели. И, наконец, так же очевидно, что, сообразуясь с заповедями и предписаниями религии, человек может быть сколь угодно набожен, не будучи ни хорошим, ни добродетельным. Опыт показывает, что можно слепо придерживаться самых непостижимых догм, проповедуемых священниками, самым тщательным образом выполнять все предписываемые ими обряды, на словах восхвалять все христианские добродетели и на деле быть лишенным всех качеств, необходимых для достижения собственного счастья и для содействия счастью окружающих. Даже сами святые, с которых нам предлагают брать пример, были в высшей степени бесполезны для общества; мы неизменно видим в них фанатиков - либо угрюмых, принесших себя в жертву мрачным доктринам религии; либо деятельных, которые под предлогом служения религии непрерывно возмущали спокойствие народов; либо, наконец, мечтателей, придумавших целые системы, способные сбить с толку и помрачить умы их приверженцев. Всякий святой, обладающий спокойным и уравновешенным характером, печется всегда только о самом себе и в своем благочестивом затворничестве стремится лишь к собственному благополучию; святой же, наделенный от природы деятельным, горячим темпераментом, выступает перед обществом с проповедью пагубных фантазий, требуя удовлетворять претензии церкви, которые он отождествляет с интересами бога.