Поль Гольбах - Письма к Евгении или Предупреждение против предрассудков

Словом, сударыня, я никогда не устану повторять, что всякая религиозная система придумана лишь ради выгод духовенства; христианская мораль всегда преследовала только интересы церкви; все проповедуемые христианством добродетели не имеют опять-таки никакой иной цели, кроме выгод церкви и ее служителей; последние же всегда стремились поработить народы, чтобы поживиться от их трудов и легковерия. Нет сомнения, что можно быть и нравственным, и добродетельным человеком, не участвуя во всех этих замыслах; если священники порицают тех, кто им противоречит, и подвергают сомнению честность и бескорыстие всякого мыслителя, отвергающего их бесполезные и даже пагубные добродетели, то общество, нуждающееся в истинно человеческих и реальных добродетелях, ни в коем случае не должно вмешиваться в их дрязги, ни заимствовать настроения людей, явно сплотившихся против этого общества. Если служители религии, чтобы упрочить свою незаконно захваченную власть, нуждаются в Догмах, таинствах, добродетелях, то правительству для осуществления его законных прав требуются добродетели разумные, мораль гуманная и прежде всего служащая общественному спокойствию. Наконец, люди, составляющие всякое общество, нуждаются в такой морали, которая может обеспечить их счастье здесь, на земле, и не желают затруднять себя моральными предписаниями, имеющими в виду их блаженство в некоем вымышленном, призрачном мире, о котором они знают только со слов священников. Эти священники очень легко объединили свою религиозную систему с моралью, чтобы еще больше упрочить свой авторитет, завоеванный при помощи непостижимых и таинственных догм религии; благодаря этому им удалось убедить людей, что ни мораль, ни добродетель без религии невозможны. Я надеюсь, сударыня, что мне удалось окончательно разрушить этот предрассудок и с полной ясностью доказать всякому, желающему думать, что все эти представления, испокон веков проповедуемые религией, отвлеченны, туманны и лживы; и, однако, этими представлениями оказывались часто заражены даже философы, тормозившие развитие истинной морали и сделавшие из науки, самой достоверной, ясной и доступной всякому мыслящему человеку,- науку сомнительную, непонятную, страдающую вопиющими противоречиями.

Остаюсь и так далее.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ.

(О человеческой, или естественной, морали).

Если вы, сударыня, продумали все, о чем я до сих пор вам писал, вы не могли не убедиться, что совершенно невозможно основывать моральную систему, прочную и неизменную, на фанатической, двусмысленной, мистической, противоречивой религии, последователи которой сами никогда не могут прийти к полному единомыслию относительно ее доктрин. Вы поймете, что бог, забавляющийся! Игрой в прятки со своими приверженцами, бог пристрастный и вероломный, чьи заповеди находятся в полном противоречии друг с другом, не может служить основой морали, долженствующей быть неизменной во все времена для всех людей. Действительно, как можно строить понятия справедливости и добра, основываясь на вере в несправедливого и коварного бога, повергающего человека, для которого он сотворил мир, искушению только затем, чтобы покарать этого человека за податливость перед этим искушением? Как полагаться на волю бога, сказавшего "не убий" и в то же время потворствовавшего уничтожению целых народов? Какое представление можно составить о морали, которая продиктована богом, имевшим своим пророком кровожадного Моисея, избравшим себе в любимцы бунтовщика, убийцу и развратника Давида? Можно ли устанавливать священный кодекс прав и обязанностей человечества, основываясь на вере в бога, фаворитами которого на земле были самые бесчеловечные преследователи и чудовища жестокости? Как можем мы черпать представления о нашем нравственном Долге в проповедях и наставлениях священников, поклоняющихся богу-миротворцу и вместе с тем повсюду сеющих мятеж, призывающих к резне и мести, как только кто-нибудь попробует наложить руки на их привилегии.

Можем ли мы подражать святым, зарекомендовавшим себя либо как бесполезные энтузиасты, либо как беспокойные фанатики, либо, наконец, как упрямые бунтовщики, которые под предлогом защиты божьего дела учиняли страшные опустошения на земле? Может ли здравая мораль основываться на невыполнимых и сверхъестественных заповедях и добродетелях, плоды которых часто вредны и опасны и которые явно бесполезны для нас самих и для тех, с кем мы живем? Примем ли мы в качестве блюстителей наших нравов священников, внушающих нам лишь непостижимые понятия и требующих совершать ребяческие, пустые обряды, ради которых нас заставляют пренебрегать самыми насущными и реальными нашими обязанностями? И, наконец, согласимся ли мы, чтобы нами руководили люди, чья неустойчивая мораль сообразуется только с собственными выгодами; чья проповедь то призывает нас к благотворительности, человечности и смирению, то якобы по велению свыше толкает нас на несправедливости, коварство, предательство и жестокости? Вы понимаете, сударыня, что невозможно основывать какую бы то ни было этическую систему на столь неустойчивых положениях, противоречащих нашим самым естественным представлениям о добродетели; ведь под добродетелью мы должны понимать склонность человека к поступкам, содействующим счастью ближних; религия же понимает под добродетелью качества, могущие сделать нас угодными некоему таинственному богу, который ставит свои милости в зависимость от обрядов, от убеждений и часто от действий чрезвычайно вредных и губительных и для нас самих, и для окружающих. Мораль христиан - мораль мистическая, которая подобно догмам их религии так же темна, непостижима и неустойчива, так же зависит от толкования ее тем или другим священником; у христиан не может быть и речи о незыблемой морали, потому что она подчинена религии, принципы которой непрестанно меняются, сообразуясь с волей прихотливого и деспотического бога или, вернее, с волей его священников, чьи выгоды и капризы чрезвычайно разнообразны и кто поэтому никогда не может договориться между собой. Священное писание, которое служит для христиан источником их морали, не только непроницаемо, темно и требует постоянных истолкований у священников, но и противоречиво. В одном месте оно пропс дует действительно полезные добродетели, а в другом оно же одобряет или предписывает действия, совершенно противоположные нашим представлениям о морали. Один и тот же бог, повелевающий нам быть добрыми, справедливыми, милостивыми, запрещающий мстить за оскорбления, именующий себя самого богом милующими и милосердным, обнаруживает неумолимую жестокость и возвещает, что он принес не мир, но меч (1); этот же бог говорит нам, что он пришел разделить людей; он, наконец, требует возмездия за поношения; он санкционирует грабеж, измену, узурпацию, резню. Словом, в писании невозможно найти сколько-нибудь определенные и ясные принципы морали. Вы там наряду с несколькими полезными разумными советами находите доктрины самые нелепые и самые пагубные, угрожающие целости и благополучию всякого человеческого общества.