Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Потом батюшка говорил о настроении души человеческой, идущей по пути Христову. Он стал доказывать, что теперь не может быть первохристианского душевного устроения у людей, что этого от них требовать нельзя.

   — Жизнь иная и той горячности веры и любви нет, — сказал он.

   Я стала спорить, что этого можно достичь, только захотеть, но люди не хотят, оттого и не получают.

   — Да знаете ли вы, как надо хотеть, чтобы получить его (первохристианское устроение)? — наконец вскипел батюшка.

   — Да, знаю, батюшка родной. А у меня когда–нибудь это будет?

   Он засмеялся, отвернулся. Я приставала.

   — Ну отстань, будет, — смеясь, говорил он, низко опустив голову.

   — У меня… у меня–то будет? — не унималась я, целуя его одежду и заглядывая ему в глаза.

   — Ну да… у тебя… будет, — сквозь зубы проговорил он. — Убирайся. Надоела, — отмахивался он, когда я бросилась обнимать его ноги и целовать его одежду.

   Стали прощаться. Он прощался так, как будто мы с ним надолго расставались. Проводил меня до дверей, крепко–крепко пожал обе руки, отворил мне сам дверь и, стоя на пороге, сказал:

   — Итак, сейчас же исполните то, что я сказал вам. Пока не поздно (все говорить Ване).

   — Прощай. Может больше не увидимся. — И быстро запахнул дверь.

   Я стояла и смотрела с удивлением на дверь, за которой скрылся мой старец. Странно, почему он так сказал, подумала я и тихо пошла домой.

   — Так исполните сейчас, что я сказал вам. Пока не поздно, — звучали в душе моей слова моего старца. Трудную, дорогой батюшка, ты задал мне задачу.

   Я еще Ване никогда не говорила, хотя сама ясно чувствовала, что он повернулся уже к Спасителю; что он живет своей внутренней жизнью и только стесняется еще говорить со мной о ней.

   О. Алексей не говорил с ним никогда о вере, одними своими молитвами он привел его ко Христу, как к Сыну Божьему. Ване оставалось исповедывать Его — и этого–то он еще не мог. Я боялась, что он не поймет меня, осмеет мое самое дорогое. Но о. Алексей говорил так, что нельзя было ослушаться его.

   — А то будет поздно, — звучали в ушах моих слова старца.

   Долго боролась я и собиралась с силами, и только боязнь, что будет поздно, заставила меня как–то поздно вечером говорить с Ваней.

   Я ему рассказала, почему я забросила его тогда, чем со смерти сына живу, как живу, все сны свои, все пережитое поведала ему. Сказала ему, как я его люблю, по–другому теперь, сильнее прежнего, что цель всей моей жизни и желание единственное моей души — чтобы он поверил Спасителю и жил бы Его жизнью.

   И душа Ванина раскрылась. Он слушал меня и сам говорил. В эту ночь я снова получила его, но иного, того Иоанна, с которого великий старец о. Алексей совлек ветхую одежду и одел в новую. Краем Своей ризы Христос покрыл его. Я была вне себя от радости.

   Идти к батюшке не смела: я его ослушалась. Не сейчас же с Ваней стала говорить и потому запоздала с отъездом в деревню. Все же пошла в его церковь и молилась Казанской [иконе] Божьей Матери о новой душе моего Вани. Бывало, так батюшка говорил всегда: молиться Ей о нем. Молитва моя была еще сильнее, чем в мои лучшие минуты.

   Мне нужно было передать батюшке мое торжество и потому, когда все кончилось, я подошла к о. Сергию и попросила его передать батюшке, что я его очень благодарю.

   — Вышло все так, как он сказал.

   Отец Сергий раза два с удивлением посмотрел на меня, точно он меня видел в первый раз, и ничего не сказал.

   Мне нужен был ответ и я тихо дернула его за рукав рясы.

   — Слышите, что я вам говорю. Передадите? — Он молча кивнул головой. Я успокоилась и пошла домой.

   Вскоре был праздник св. Николая. Я сиротой бродила по чужим церквам, не смея показаться на Маросейку, так как давно мне нужно было быть в деревне. Наконец вырвалась из дома и уехала. Пробыла там больше недели. Когда вернулась, то батюшка только что уехал на лето из Москвы. Прошло две недели с нашей последней беседы. Если бы я послушалась моего старца, я бы его еще застала и, быть может, он еще что–нибудь сказал бы мне. Я только заплакала, узнавши о его отъезде и решила при первой возможности ехать к нему.

   Вторую половину последней зимы батюшка, бывало, когда говорил о Ване, говорил с тревогой, как будто боялся, что не успеет что–то докончить с ним. Уж после смерти Вани мне стало ясно, почему это было так.

   Отец Алексей боялся не успеть привести Ванину душу к Богу, а при последней беседе, когда он воскликнул, что «я теперь знаю, несомненно знаю, что мы с ним увидимся», и его слова, что «он все сделал» означали, что он удостоверился в окончании своего дела и потому говорил покойно, уверенно и радостно о нем.

   Последнюю зиму батюшка был как–то особенно духовен. Он начал отделяться от земли и ее жизни. Уже часть его была несомненно на небе: и это его состояние выражалось в его глазах: они всегда были большие и темные–темные.

   Если я в первую зиму знала о. Алексея с ясными, детски чистыми голубыми глазами, то во вторую зиму у о. Алексея голубых глаз не видала, и в этих темных глазах все чаще и чаще вспыхивал огонь, как зарница того небесного света, который был в душе его.

   И как часто, бывало, придешь, молча встанешь на колени у ног его и так стоишь, пока не благословит, а, получивши благословение, уйдешь. Ни слова он не скажет. В эти минуты о. Алексей созерцал что–то очень близкое уже ему и еще очень далекое от нас. И часто, если в это время кто–нибудь входил к нему, он делал большое усилие, чтобы придти в себя.

   Может быть, я и глубоко ошибаюсь, но думается, что если бы батюшка не умер, он бы ушел в затвор для того, чтобы только иногда выходить к народу. Несомненно, что дух старца о. Алексея, несмотря на всю любовь его к людям, уже начал тяготиться жизнью с ними.

   То была суббота, которую никто из нас не забудет. Прихожу ко всенощной. Плач в церкви. Каноник стоит посреди храма. Должно быть важный умер, подумала я. Кто–то в народе сказал:

   — Настоятель ихний умер. Хороший батюшка какой был!

   Не знаю, что сделалось со мной.

   Вихрем пронеслась мысль: мы все погибли.

   Ужас еще был в том, что никто с ним не простился, никто не услыхал последнего его слова. Он нам говорил, но мы его не понимали. Не помню, как достояла я службу. Полетела к своему «отцу». Он старался меня утешить, как мог.

   — За Ваню не бойтесь. Батюшка ведь вам обещал не оставлять его, — сказал он уверенно.

   Прихожу к Ване. Он и верить–то не хотел. Потом заплакал и долго не мог утешиться.

   — Все кончено, — сказал он, — зачем он умер?